Свободный туризм. Материалы.
ГлавнаяПриглашаю/пойду в походПоходыСнаряжениеМатериалыПутеводителиЛитератураПовествованияЮФорумНаписать нам
Фото
  Литература     Восьмитысячники     Антарктида     Россия     Беллетристика  


Море

Илья Варшавский    «Ветеран»

Андрей Ильичёв    «Самый обыкновенный день»

Андрей Ильичёв    «Какое оно - море?»

Морские рассказы - Литература

Андрей Ильичёв    «Какое оно - море?»

1988 г.

- Какое оно - море? Ты ведь плавал, ты знаешь, - спрашивают меня.

Какое оно? Не знаю. В зависимости от того, как человек с ним познакомился. С пляжных топчанов сочинского побережья оно одно. С борта туристского лайнера - другое. С мостика рыболовецкого сейнера - совершенно отличное от предыдущих.

Плохо, когда человек воспринимает море только как необходимую часть курортного интерьера. Не лучше, когда видит в нем лишь поставщика рыбной продукции.

- Но, конечно, главное в плавании - красота моря, - уверенно заявляют мне.

- Главное - это человек, - возражаю я.

- Но море - это эстетика! Айвазовский!

- Море - это вечное противоборство человека и стихии, - отвечаю я. Некоторых интересует голая статистика: где, когда, сколько?

- В Белом море, из Архангельска 320 километров строго на север к Полярному кругу и столько же обратно, - четко выдаю требуемую информацию.

- Так мало? - морщится o разочарованный собеседник.- Вы же на Каспии прошли почти 1700 километров. Да и на Арале, помнится, больше.

Как объяснить, что море трудно мерить на километры. Можно легко пройти 500 миль, а 300 метров, отделяющие от берега, могут стать непреодолимыми, даже роковыми. Могу поклясться, что аральские, каспийские, азовские и беломорские мили вмещают в себя совершенно разные расстояния. И даже между милями, преодоленными в разные часы одних и тех же суток, трудно поставить знак равенства.

- И все же, какое оно - море? - вновь спрашивают меня.

Отвечаю честно: не представляю! Но что такое Белое море середины августа 1983 года, когда знакомишься с ним с "борта" пятиметрового каркасно-надувного парусного плота, я знаю точно!

...Негромко позванивая кольцами, ползет по мачте грот-парус. Встрепенулось раз, другой белое полотнище, словно раздумывая, какой стороной взять ветер. И вдруг схватило порыв, выгнулось крутым полукружьем. Чуть вздрогнул плот. Пополз вверх стаксель, хлопнул приглушенно, включился в работу. И медленно, как бы нащупывая дорогу, сполз на воду плот, оставив на прибрежном песке две неглубокие полукруглые борозды. Бесшумно морщиня поверхность воды, он все убыстряет ход. Зашумело, забурлило под настилом. Ожил, вдавился упруго в ладонь румпель руля. Пошел, пошел плот, набирая первую милю пути...

- Предположим, кто-то из нас упал за борт, - начинаю я импровизированный инструктаж по технике безопасности.

- Из вас, - сразу же поправляет меня Суханова. - Я плаваю, как асфальтовый каток, и ваши советы мне не пригодятся.

Горихин макает палец в воду, морщится и вносит свою поправку:

- Вода слишком холодная. Давай предположим, что упал ты.

- Хорошо, - соглашаюсь я. В конце концов, не важно, кто бултыхается в воде. - Что вы предпримете в этом случае?

- Далеко не уплывешь - ты пристегнут к плоту, - успокаивает меня Горихин.

- Ремень страховочного пояса расстегнулся, - даю я первое вводное.

- Ухватишься за лодку с кормы или за страховочный поплавок, идущий за плотом. Ты парень цепкий!

- Я не успел ухватиться, - усложняю я задачу. - Меня отнесло от плота метров на сорок.

- Тогда делаем поворот фордевинд и заходим с подветренной стороны, - говорит Мельников.

- Волны больше четырех метров. Ветер в корму, - продолжаю я усложнять ситуацию. - Теперь развернуть плот носом на волну и при этом не потерять ход практически невозможно.

- Значит, ветер оттуда, волны оттуда, а ты вон там, - с помощью пальцев начинает прояснять картину Мельников. - Дрянь ваше дело, кеп! Но, как говаривал великий инквизитор, попытка не пытка. Сбрасываем грот и стаксель. Руль в нейтральное положение. Сдуваем тент у ПСНа, чтобы уменьшить паразитическую парусность. Выбрасываем плавучий якорь. Ложимся в дрейф носом на волну. Так?

- Ночь, туман, мелкий дождь. Видимость тридцать метров, - добавляю я погодный фактор.

Мельников, сосредоточенно думая, нащупывает правильные "ходы":

- Через каждые пять минут даем белую ракету. Ищем ответный сигнал твоего ПСНД, осматриваемся каждый по своему сектору, слушаем свисток.

- Выпустили три ракеты, ответных сигналов нет, - сгущаю я атмосферу.

- Запаливаем на топе мачты факел-свечу, - предлагает Горихин.

- Нет смысла. Он давно уже мертвый. Ведь прошло полчаса! - останавливает нас Суханова. Все ошарашено замолкают. Действительно, я увлекся. В такой воде человек живет не более двадцати минут, из них без сознания десять. Увы, теория, это утверждающая, подтверждена практикой катастроф.

- Хорошо, после второй ракеты вы увидели свет лампочки спасжилета, - переигрываю я. - Азимут 270!

- Это проще. Подгребаем веслами или подтаскиваем тебя к лодке. Если ты близко, бросаем спаслинь. Втягиваем на плот спиной с кормы.

- Вытащили, но я без сознания.

- Задраиваем входы в ПСН. Врубаем на полную мощность газ. Потрошим Набор Аварийного Согревания. Вытираем. Растираем. Запихиваем в спальный мешок, - последовательно перечисляет Суханова.

- Даем из заветной фляжки внутрь, и через полчаса ты как огурчик, - предлагает свой рецепт Мельников.

- Несмотря на предпринятые усилия, я не прихожу в себя.

- Даже после этого?! - не верит Мельников. - Тогда ты мертвец!

- Это необходимо проверить, - цепляюсь я за произнесенную фразу.

- Трупных пятен нет, - начинает Суханова, загибая пальцы на руке.

- Тьфу на вас! - возмущается Горихин. - Веселенькую темку отыскали!

- Степень окоченения установить невозможно, - продолжает размышлять Суханова, не обращая на него внимания. - Реакция на боль отсутствует. Пульс не прощупывается. Зрачок...

- Зрачок на свет реагирует, - прерываю я ее.

- Ну, тогда всаживаем в тебя пару ампул сердечного стимулятора и начинаем искусственное дыхание. Если это не поможет...

- Вскрываем пищевое НЗ и рубаем все консервы подряд, - заканчивает за нее Мельников. Он даже зажмуривается, представляя роскошный пир.

- При чем здесь НЗ? - в первую секунду не понимаю я.

- Ты из могилы встанешь, только бы не дать нам лишнего кусочка сахара, - убежденно говорит Мельников, выражая общее негодование по поводу моей постоянной скаредности.

- Факт, - соглашается Горихин. - Надо было его вообще не вытаскивать. Теперь халвы нам не видать как собственных ушей!

- Такие сами выплывают, - подает новую мысль Мельников. - Такие поверху плавают, - и, сделав паузу, добавляет: - Они в спасжилетах!

Я понимаю, что продолжать инструктаж дальше бессмысленно, и замолкаю.

В ту ночь мне снилась пустыня. Я лежал возле велосипеда, спрятав голову на грузовые мешки, закрепленные на багажнике. Горячий ветер гнал пухляк и мелкий песок, который шуршал, перекатывался, проникал под одежду, забивался в ноздри, рот, уши, глаза. Солнце раскаленной сковородкой зависло надо мной. Но мне было не жарко! Все сходилось. Выбеленный песок. Бесцветные полуденные барханы. Ссохшаяся шершавая гортань. Вязкие капельки крови из лопнувших от зноя губ... Не было одного - ЖАРЫ! Нарушая все инструкции, я стянул с головы арабский бурнус, снял белую одежду, перчатки, вжался голой кожей в раскаленный песок. Ничего не изменилось! Кажется, даже стало чуть прохладнее. Я попытался заплакать, но ни одна слезинка не выдавилась из глаз - в пустыне на такие пустяки организм воду не расходует. "Вставай, пора ехать!" - громко сказал кто-то. Я с тоской взглянул на волны барханов, тянувшиеся к самому горизонту. Вспомнил, что в последние сутки мы опять спали не больше трех часов, что завтрашний паек воды придется урезать еще на пол-литра и что до ближайшего населенного пункта не меньше трехсот километров.

- Я не встану! Мне холодно! - зло сказал я.

- Во дает! - восхитился моему нахальству голос. - Ну-ка подъем по полной форме за сорок пять секунд!

Я открыл глаза. Плот, поскрипывая металлическими суставами, переваливаясь на волнах, набирал очередную милю пути.

- Мне пустыня снилась, - попытался оправдаться я.

- У некоторых хуже бывает, - утешил меня Горихин и, взглянув на часы, добавил: - Не хочу быть назойливым, но уже четыре минуты, как идет твоя вахта.

- Через десять минут я буду на руле, - заверил я его, сильно сомневаясь в реальности даваемого обещания, но из спальника все же выбрался. В ПСНе было темно. Я долго шарил по влажной резине обводного баллона, пытаясь нащупать одежду, но добился лишь того, что затрясся от озноба и стал напоминать худосочного бройлерного цыпленка, только что вытащенного из холодильной камеры. Неудержимо потянуло обратно в мокрую теплоту постели.

- Я сверхурочные не получаю, - поторопил меня Горихин: его ожидали четыре часа относительного тепла и покоя.

- Уже, - обнадежил я его, вползая в холодные, скользкие снаружи и мокрые внутри штормовые штаны. Больше всего на свете я желал сейчас прижаться к металлическим ребрам батареи центрального отопления. Натянув спасжилет и болотные сапоги, я выбрался на "улицу".

- Курс прежний - 350°, грот на рифах, баллоны подкачаны полчаса назад. Приемник в штурманском наборе, ветер зюйд-зюйд-вест, - ввел меня в курс дел Горихин. - Претензии имеются?

Вздохнув, я открыл судовой журнал и, подсвечивая фонариком, записал: "Вахту принял в 2 часа 10 минут. Без замечаний. Ильичев". Буквы выходили кривыми, прыгающими: меня сотрясала крупная дрожь, словно не ручку я держал, а отбойный молоток. Впереди были два часа предрассветной, или, как говаривали в старину на парусных судах, "собачьей", вахты.

Натянув поверх спасжилета вахтенный плащ, я провел краткую инвентаризацию. Сигнальные средства, НЗ, набор аварийного согревания, плавякорь, бросательный конец - на месте. Антиоверкиль поднят на три четверти высоты мачты. Лодка идет на полную вытяжку буксирного троса. Страхлинь не виден, будем надеяться, что он где-то в ста метрах за плотом. Остальное сейчас несущественно. Поставив судно на "автопилот", т. е. зафиксировав неподвижно румпель руля, я внимательно огляделся по сторонам:

Тучи шли так низко, что казалось - они натыкаются на мачту, вспарывают о ее топ свои тучные бока, откуда льется бесконечный моросящий дождь. Ветер заметно стих и почти на 80° позападнел. Но волны продолжают целеустремленный бег, оставаясь верными ранее заданному направлению. Потребуется не меньше полусуток, прежде чем ветер сломает их упрямую настойчивость и погонит одну за другой в обратном направлении.

Плот чуть рыскает по сторонам, но курс выдерживает точно. Мое вмешательство не требуется. Удобно устраиваюсь, навалившись спиной на надувную стойку тента. С гика журча стекает вода. "Пресная", - отмечаю я про себя и вспоминаю, что надо бы набрать в канистры наполнившую аварийные водосборники воду. Но я пригрелся и на удивление удачно укрылся от дождевых капель. Вставать, растрачивая попусту собранное тепло, было бы крайним расточительством.

Еще раз сверяю курс и, вытащив старенький заслуженный "Альпинист", пробегаюсь по шкале настройки. Мягко, разноязычно забормотал приемник. Где-то за тысячи километров люди, сидящие в теплых студиях, доверили свои голоса металлическим коробкам микрофонов, чтобы здесь, пройдя через лабиринты конденсаторов и сопротивлений, мертвая черная тарелка динамика могла сообщить мне приятным голосом крайне неприятное известие: "В Архангельской и Вологодской областях ожидается дальнейшее понижение температуры... В северных районах ожидается усиление ветра до двадцати метров в секунду". Бархатный баритон диктора возвестил об ураганных ветрах, сопровождающихся метелями с выпадением полуторагодовых осадков. Снова кручу ручку настройки. Джаз, сводка новостей, обрывки какой-то песни. Добавляю громкость. Прозрачная ускользающая мелодия звучит над плотом, теряясь в непроницаемой темноте низких туч. Мне становится хорошо и спокойно. Тоненькая ниточка протянулась от кончиков моих пальцев к большой земле. Я не один среди враждебного безбрежного моря.

Плот идет ходко. Пузырьки пены, по которым мы обычно судим о своей скорости, быстро исчезают за кормой. Вчетвером сидим на "улице", на обводном баллоне ПСНа. Светит нежаркое северное солнце. Нет дождя, что для этих мест благо величайшее. Успеваем обсохнуть, хотя вечером поднявшийся от воды туман вновь протиснется в каждую щель, пропитает одежду, одеяла. И, конечно, посыплет с неба холодная морось. Куда от нее денешься?

- Пять километров в час. Если так дальше пойдем, через четыре дня будем в Архангельске, - сматывая на катушку шнур с узелками через каждые пять-десять метров (таким пользовались еще во времена Колумба), уверенно заявляет Мельников. Его оптимизму можно позавидовать.

- Зарекался козел в огород не ходить, - охлаждаю я его пыл. Опыт предыдущих плаваний по теплым морям приучил меня не строить долговременных прогнозов. Море - противник живой. Никогда нельзя знать заранее, что оно выкинет через неделю, а что в следующую минуту. Можно пройти маршрут легко, с курортными настроениями, загаром, пением пионерских песен, и тот же самый маршрут в то же самое время года может стоить неимоверных усилий, бессонных ночей, пота, крови, а то и чего посерьезнее.

Уклад морской жизни в чем-то сродни крестьянскому. Он подчинен погоде и сотням случайностей. Пошел ветер - страдная пора, трудись от зари до зари, набивай канатами мозоли на ладонях, выжимай из каждого порыва скорость. Стих ветер - сиди, скреби ногтями металлическую трубу гика, зазывай, согласно древнему морскому поверью, ветер в паруса. Что вы думаете - скребли! Посидишь сутки в штилюющем море, поглядишь на тряпками висящие паруса, еще не такие способы испробуешь. Я понимаю древнего земледельца, который задабривал богов высшей иерархии, божков рангом пониже и просто бессчетную нечистую силу. Он был зависим от дождя и суши, как мы от ветра и волн. И поведение на плаву под стать "хозяйскому" - размеренное, неторопливое, с чувством собственного достоинства. Работаем основательно, даже едим обстоятельно, отдавая должное продукту. Дома на ходу заглатывали бутерброды, даже не разобравшись, с чем они. Глаз не отрывали от часов. На море получаешь удовольствие от всего: вида кусков нарезанного сала, теплого запаха хлеба, вкуса обжигающего чая. Важно не только насыщение, но и процесс употребления пищи. Продукты уважаешь, - слишком трудно они здесь достаются. От городской пренебрежительности к черствому или заплесневелому куску не остается и следа.

Но хватит о еде. Пора и о деле подумать. Привычно осматриваюсь по горизонту. И хотя еще пребываю в приятной послеобеденной истоме, чувства мои начинают работать на плавание. Именно они сигнализируют мне: что-то произошло, какая-то угроза исходит от окружающего мира. Беспокойно оглядываюсь. Ничего не изменилось - то же море, то же небо, тот же берег в пятнадцати километрах. Берег! Внимательно упираю взгляд в выступающий мыс. Неотрывно смотрю на него и не могу поверить в мелькнувшую догадку - слишком она невероятна и необъяснима.

- Мы стоим на месте, - заявляю я. Слова не убеждают моих товарищей: как можно стоять на месте, если плот мотает свои пять километров в час? Паруса полны ветра, вода бурлит под баллонами. Суханова для большей устойчивости наваливается спиной на мачту и наблюдает за берегом долго, меняя ориентиры. По ее напрягающемуся с каждой минутой лицу, по сужающимся в щелку глазам я понимаю - не ошибся!

- Как же это? - удивленно спрашивает Суханова. Она даже опускает в воду руку, чтобы убедиться в движении плота. Осязание подтверждает - мы плывем. Она смотрит на берег, и глаза ее, в свою очередь, утверждают - мы неподвижны, как судно, выброшенное на песок.

- Чертовщина! - определяет происходящее с нами Мельников. Но в чертовщину я не верю. Всему должно быть свое объяснение. Еще раз, каждый со своего участка суши, снимаем наблюдение. Стоим бесспорно!

Что произошло? Перебираю в голове самые фантастические объяснения. Больше всего подходит подводное течение, но откуда ему взяться? Всего час назад ничего подобного не наблюдалось!

- Попробуем пощупать течение, - предлагаю я, слабо надеясь, что река, текущая навстречу нам, узкая. Утягиваю румпель на себя. Заметно усилившееся движение назад сомнений не оставляет: мощное подводное течение тянет нас по обратному курсу. Каждую минуту мы проигрываем метры, которые вчера завоевали с таким трудом. Возвращаю плот обратно. Так мы хотя бы стоим на месте. Остается одно: "ждать у моря погоды".

К вечеру мы убеждаемся, что проиграли два километра. Три часа ожесточенно работаем веслами, чтобы восстановить "статус-кво". Настроение у всех подавленное. Еще бы, почти день стоять на месте, не имея возможности ни вырваться из вынужденного плена, ни лечь в дрейф, чтобы отоспаться! К ночи решаем выброситься на берег. По касательной приближаемся к линии прибоя. Все громче шум падающих гребней. Плавные недавно волны на начинающемся мелководье вырастают, заостряются, огрызаются пенными барашками. Плот начинает кидать с кормы на нос. Прямо по курсу вспыхивают белые фонтаны брызг. Камни! Расшибет плот в куски! Уходить надо, пока не поздно. Разворачиваемся на обратный курс. Но волны сбивают, затягивают нас на клыки скал. Беремся за весла. Кое-как выходим на чистую воду. Надо ждать утра.

Ночью жизнь идет по авральному расписанию. Первыми на вахту заступают Горихин и Мельников. Чувство бессилия угнетает. Работать приходится как обычно: страдать от холода, всепроникающей влаги, и только для того, чтобы стоять на месте! К рассвету обнаруживаем, что, отмотав за ночь около сорока километров, мы приплыли на десять километров назад!

Течение не убывает, а ветер сдал заметно. Остается решаться на единственно беспроигрышный в данной ситуации вариант - десантироваться на берег. Волны в прибое не особо высокие, метра два - не больше, но берег по всей длине ощетинился частоколом топляка. Его здесь тысячи кубометров. Десятилетиями море приносило и выбрасывало на песчаные пляжи бревна, доски. Они торчат во все стороны, как противотанковые ежи. Несет нас именно на них.

- Вижу! - кричит Суханова, указывая на песчаный пляжик, обжатый со всех сторон нагромождениями бревен.

- Руби стаксель! - быстро говорю я Мельникову. Теперь главное - не промахнуться! Все ближе берег, все тревожнее на душе. Рев прибоя давит на барабанные перепонки. Волны стали круче, огрызаются гребнями, норовят перехлестнуться через верх.

"Попались", - думаю я, - лучше бы проиграли пару десятков километров. Но отступать поздно: мы вошли в линию затягивающего прибоя, а ветер привальный - не вырваться.

- Если на прибое развернет лагом, нас разобьет вдребезги! - тихо замечает Горихин.

- Надеть спасжилеты, - командую я и тут же соображаю, что никто не снимал их еще с вечера. Главное - не спешить. Учесть ветер, течение, снос... Пора!

- Стаксель в подъем! - кричу я. Слышу, как хлопнула парусина. Вытягиваю грот. Чуть разворачиваю плот под ветер. Вон она, наша волна. Метра два точно будет. Если на ее хребте мы не въедем на берег, другие, более мелкие волны стащат нас обратно в линию прибоя. "Сила удара прибойной волны при сильном шторме достигает тридцати тонн на квадратный метр", - всплывают в памяти давно вычитанные цифры. Сейчас, конечно, не разгулялось до такой степени, но нам хватит и пары тонн!

- Берегись! - протяжно завопил Горихин.

Работая рулем, быстро ставлю плот кормой перпендикулярно волне. Долго тянутся секунды. Сейчас я ни о чем не думаю, только жду удара. Плот резко тряхнуло, потащило. Носовые баллоны зарылись в воду, корма метра на полтора вздыбилась вверх. Только бы вписаться! Всей силой наваливаюсь на ускользающий из рук румпель руля. Хлестанул по ногам, прокатился по настилу бурлящий гребень. Оторвал, отшвырнул к правому борту ПСНа. Но это уже не страшно.

- Навались! - кричу я и, спрыгнув с плота, по пояс погружаюсь в воду. Вцепляемся в трубы каркаса, упираясь ногами в каменистое дно, вытягиваем плот на берег.

На этот раз мы оказались сильнее стихии. Все дальше вытягиваем плот на берег. Вода ледяными струйками стекает по телу в сапоги. Теперь, хочешь или не хочешь, придется вскрывать набор аварийного согревания.

Но радовались мы рано. Не конец то был мучениям, только маленький антракт! Море нанесло неожиданный и жестокий удар! Но случилось это часа через три после удачного приземления. А пока мы, разведя костер и перебивая друг друга, обсуждали перипетии утра. Осматривались, обживали берег, давший нам приют. Вверх круто уходил склон. Нам, можно считать, повезло: вписались в устье маленькой речки-ручья. Несколько метров вправо или влево, и висели бы сейчас на концах бревен обломки нашего плота. Решили осмотреться в обе стороны на два-три километра. Все равно, пока волнение не утихнет, в море не выйти. За первым же мысом на самой кромке воды увидели сооружение, напоминающее несамоходную баржу. Подошли ближе.

- Пирс! - удивленно воскликнула Суханова.

Невозможно было поверить, что этот стометровый кусок металлического причала вырвало где-то из берега, пронесло, может быть, сотни километров и выбросило здесь на песчаный пляж. Было жутко смотреть на порванные, закрученные спиралью рельсы. Мы стояли пораженные мощью стихии. Что останется от нас, если попадем в подобный шторм? А может быть, и ничего. Ведь мы не противостоим волнам, как суда, а отскакиваем от них, как пинг-понговый шарик. И нет у нас пятиметрового подводного борта - полная осадка не больше двадцати сантиметров.

На обратном пути, уже в километре от лагеря, стало ясно: там что-то случилось. Горихин, оставшийся вахтить, метался возле плота. Мы прибавили шаг. Плот кормой ушел в воду. Набегавшие волны с силой врубались в баллоны, задирали их вверх, выстреливали каскады брызг. Судно конвульсивно дергалось, потоки воды стекали внутрь его. Что могло произойти? Ведь, уходя, мы утянули плот на сухой песок, куда не доставала даже пена. Кто стащил его обратно? С каждым ударом плот уползал в море. Раздумывать было некогда. Ухватившись за трубы каркаса, мы рывками потянули плот вверх.

- Прилив! Здесь приливы по пять метров! - на ходу, задыхаясь, кричал Горихин. Вот оно объяснение: не плот стащило в море, море пришло к плоту. В кормовом отсеке плавали вещи, сухим осталось только то, что было засыпано в капроновые канистры или запаяно в двойные полиэтиленовые мешки. Пока вычерпывали воду, море съело отвоеванные метры, снова пришлось тянуть плот. Свободного пляжа осталось метров двадцать, дальше начинался склон, куда не то что судно - многие вещи было втащить немыслимо. Когда море поглотит последний пятачок суши, мы сможем только пассивно наблюдать, как наш "корабль" превращается в кучу металлолома и рваной резины. Надо пытаться уходить вдоль берега - риск огромный, но есть шанс. Прикидывая в уме, как распределить работы, я стал торопливо распутывать бухту буксировочного каната.

- Волок? - понял всё Горихин и с сомнением покачал головой. - Нас наденет на бревна, как шашлыки на шампура.

- Через полчаса здесь, - топнул я ногой, - будет море! Другого выхода нет. Горихин отыскал пятиметровый шест. Его задачей было, стоя на плоту, выталкиваться в море. Руль закрепили в крайне правом положении. Мельников ушел вперед, на полную вытяжку каната. Вода прибывала на глазах, поглощая немногие оставшиеся сантиметры сухого песка, подлазила под баллоны, раскачивала плот.

- Толкнули. И-и раз! - скомандовал я. Дождавшись короткой паузы между накатами двух волн, мы сдернули плот с песка. Мельников стал вытравливать канат. Плот, подчиняясь рулю и шесту, с которым управлялся Горихин, стал носом разворачиваться на море. С ревом обрушилась волна, вздыбила правый борт. Горихин, потеряв равновесие, упал на судно. Суханова и я уперлись подошвами в дно, почти легли на воду, удерживая напиравшую массу плота. В вырез воротника хлынули потоки воды, пена перехлестнулась через голову.

Нужно было до подхода следующей волны набрать скорость. Быстрее, еще быстрее. Перед тем как очередной гребень рухнул на плот, Горихин успел упереть в дно шест. От удара хрустнули вязки баллонов, вдвинулся ПСН. Меня приподняло волной, подмяло под плот, потащило спиной по камням. Извиваясь, дергая ногами, я вытянул ступню из-под баллона. Выиграли еще три метра. Теперь глубины доходили до пояса. Хорошо, что нас прикрывают от моря гряды подводных камней. Если бы не эти природные волноломы, не совладать бы нам со стихией.

Оставив плот, я и Суханова перебегаем ближе к Мельникову. Вцепляемся в канат, изо всех сил тянем его на себя. Сейчас все упирается в скорость. Горихин, проявляя на волнах чудеса эквилибристики, работает шестом, удерживая судно от сноса. По пояс в воде мы тянем плот. Кое-где встречаются участки чистого берега. Мы выскакиваем на гальку и бежим, с трудом переставляя ноги в полных, под самый верх, болотных сапогах. Хуже всего, когда плот нужно проводить вокруг гряд камней. Приходится залезать в воду чуть ли не по шею и тянуть заледеневшими руками натянутый как струна канат. Снова бегом по берегу, по песку, гальке, перескакивая через бревна, по воде. Километр. Пять. Десять.

Плюнуть бы на плот - пусть ломает его на камнях, сил уже нет выдерживать такую адовую работу. Канат, словно ножовка, пилит плечо и шею. Тошнота комком стоит в пищеводе. Но мы продолжаем шагать, надеясь, что вон за тем поворотом увидим удобный для остановки пляж. В нескольких местах обрыв подступает вплотную. Чавкая, падают сверху жидкая грязь, мелкие камни. Вот-вот на нас обрушится нависший выступ.

На плот лучше не смотреть: его так ломает и крутит на волнах, что, кажется, еще удар, и полетят во все стороны куски каркаса, паруса, мачты. Мышцы шеи и ног сводят судороги. Пальцы уже не чувствуют холода. Да и сил почти не осталось. Но, ни на секунду не ослабляя натяжения буксирного каната, а в критические моменты принимая на собственные плечи тяжесть падающего с гребня волны плота, мы прошли еще тысячи шагов в приполярных водах Белого моря.

- Вижу! - не кричит - шепчет Суханова. Узкий галечный пляж почти свободен от бревен. Поворачиваю голову. Подкравшаяся волна сбивает меня с ног, я падаю на колени, погружаюсь в воду. Ледяной обруч охватывает грудь и подмышки. К берегу! Подтягиваем плот, якорим его за огромный валун, падаем на землю. Не осталось сил даже говорить. Мы лежим, не выжимая одежду, не выливая воду из сапог. Острая галька, впивающаяся в тело, мне приятнее пуховой перины. Доберись до меня прилив, я, наверное, не найду сил отползти выше. Никто и никогда больше не заманит меня на море - даю я себе страшную клятву. Только суша, и ничего кроме суши! Но для того, чтобы добраться до нее, мне придется снова вместе с товарищами выйти в море.

...Штормит уже часов восемь. Волны наваливаются с борта, наскакивают, словно голодные псы, зависают над плотом, высматривая куда бы ударить... Плот мотает из стороны в сторону. Верхушка мачты выписывает на фоне неба такие кренделя, что жутко смотреть. Час назад пришлось взять рифы на гроте, а ветер все крепчает. Удерживаться на курсе становится все сложнее. Руль как живой дергается в руке. В прошлом году на Обской губе во время подобного шторма волны шутя порвали по всей ширине семимиллиметровое дюралевое перо руля. Повторять этот опыт мне совершенно не хочется. Из всех сил упираюсь руками в румпель, стараясь хоть немного смягчить удары набегающих волн.

За эти секунды волны все же успевают сбить плот с курса. Стаксель уже чуть заполаскивает. Одной рукой выворачиваю румпель руля, другой одновременно вытягиваю стаксель-шкот. Выправив положение, интересуюсь самочувствием Сухановой, измученной морской болезнью. Девушка смотрит сквозь меня бессмысленным, страдальческим взглядом. По щекам ее стекают крупные капли слез, а может, и брызги морской воды. Сейчас больше всего на свете ей хочется попасть на берег. Хорошо, что я стою на вахте. В ПСНе я бы скис в полчаса и выглядел ничуть не лучше Сухановой. Смотрю на часы. Через час меня сменяет Горихин. Интересно, что он там думает. Ведь в такую передрягу он попал впервые...

Минут через сорок мне менять Ильичева. А пока лежу, скрючившись в плоту, и, зарывшись в одеяла и спальники, думаю: "Какого черта я здесь? Что заставило меня в такую даль забраться? Что вынесу я из этого плавания, кроме хронического насморка или, того хуже, застуженной поясницы? Вместо плюс ста процентов северного коэффициента, который получают нормальные люди, минус 150 кровных рублей, уплаченных за дорогу и питание, и опять-таки минус двадцать дней честно заработанного отпуска. Какими коврижками меня сюда заманили? Романтикой? Так она кончилась в первый же день плавания. Романтика - создание нежное, бытовизма не любит. Ей грязные миски да ломота в костях противопоказаны. Она хороша дома, возле телевизора, когда грелка под ногами и форточка на запоре. Тогда после второго ужина хоть на Эверест... А здесь мокрость и только. Что ж, теперь каждого, кто неделю в мокрых штанах просидел, романтиком называть? Так тогда, извините, до двух лет мы все романтики. Какая прелесть в том, что я лежу и не могу быть уверенным на сто процентов, что завтра не будет еще хуже? Да. Мне страшно. Я сухопутное существо. Я привык, чтоб под ногами была суша, а не пятьдесят метров ледяной черной воды. Что могу противопоставить я, состоящий из тонких мышц и четырех литров теплой крови, бесконечной силе стихии?"

Волны накатывают одна за другой, долбя плот в борт. Часто мне кажется, что крен превышает шестьдесят градусов. Ильичев бегает по плоту, стараясь удержаться на курсе, ругается в голос. Только ругань не масло - волны не сгладишь!

Дно ПСНа сильно сдуло, и доски палубного настила больно врезались в тело. Сморщившийся, уменьшившийся в объеме желудок, подвешенный в животе за нитку ссохшегося пищевода, судорожно дергается от приступов морской болезни и голода. А уши все время слушают, слушают... напряженно вылавливая из тысячи звуков гул каждого нового надвигающегося гребня.

Ну зачем я здесь? Снова и снова задаю себе этот бессмысленный вопрос. Ведь мог бы сейчас валяться на пляжном топчане где-нибудь в Пицунде, греть животик под лучами солнца. Конечно, можно утонуть и на Черном море, но это будет приятная во всех отношениях смерть. По крайней мере последний взгляд запечатлеет не свинцовую темноту разгулявшегося моря, а шоколадные тела загорающих красавиц, не обремененных излишком одежды.

Очередная волна врубается в носовой баллон. Плот конвульсивно дергается, уваливается вправо. Хоть бы скорее заступить на вахту, чтобы не вздрагивать здесь при каждой новой волне.

До конца моей вахты остается пять минут, когда из ПСНа кряхтя вылезает Го-рихин. Передаю ему руль, достаю из полевой сумки несколько тестов-опросников и, не теряя инициативы, задаю первый вопрос:

- Самочувствие хорошее или плохое?

- Мерзопакостное, - отвечает Горихин, - пиши три балла.

- Настроение хорошее или плохое? - продолжаю я опрос.

- Отвратительное, - вздыхает он.

Я, не переспрашивая, зачеркиваю цифру 3.

- Желание отдохнуть или работать? - Горихин удивленно смотрит на меня.

- Мне когда-нибудь хотелось здесь работать?

- Нет, - честно признаюсь я.

Оставшиеся два теста заполняем быстро, по-деловому.

Горихин уже адаптировался к "улице". Управляет плотом уверенно, с удовольствием.

- Хорошо идем. Километров двенадцать в час будет. - Он, как и любой вахтенный, уверен, что с его приходом скорость заметно возросла. - Как ты считаешь?

- Двенадцать будет, - соглашаюсь я. Сейчас у Горихина пошли положительные эмоции - зачем разочаровывать человека?..

- Это тебе не щи лаптем хлебать! - Он покровительственно похлопывает меня по плечу. Плот сразу же уваливается под ветер.

- За рулем следи! - остужаю я его разыгравшиеся эмоции. Как мало надо человеку, чтобы прийти в хорошее расположение духа! Только уверенность в том, что ситуацией управляешь ты, а не случай.

Я протягиваю Горихину пару "вахтенных" пряников. Он расплывается в блаженной улыбке. Сейчас он почти счастлив. Раскрываю вахтенный журнал, записываю: "14 августа. 5 часов 10 минут. Вахту сдал. Без происшествий. Ильичев".

Приподнимаю внешнюю входную шторку и, стараясь не втащить за собой воды, вползаю внутрь ПСНа. В темноте слышно, как тихо постанывает Суханова. Глухо бьются в дно плота волны. Меня начинает мутить.

- А ты знаешь, Андрюха, в этом что-то есть! - кричит снаружи Горихин. Я отодвигаю в сторону шторку.

- В чем в этом? - спрашиваю я, борясь с начинающимся приступом морской болезни и пессимизма.

- В том, что зовется морем, кеп! - Горихин расплывается в счастливой улыбке.

Я смотрю на его круглое, довольное лицо. Наверное, за эти три недели оно очень изменилось, но заметно это станет, как и все другое, только там, на берегу.

- Ты прав. В этом что-то есть, - тихо говорю я.

- Что? Я не слышу. Повтори.

- Все нормально! - кричу я в ответ. - Держи курс!

Зарываясь баллонами в пену гребня, плот взбирается на очередную волну. Минуты складываются в часы, метры - в мили. Каждая миля, оставленная позади, отдаляет нас от точки старта - от земли. Каждая пройденная миля приближает нас к конечной точке плавания - к земле...

1988 г.






  
По данным, приведенным в специальной литературе, в среднем из организма человека в сутки выводится около трех литров воды. Через кожу 0, 5 0, 8 л, через легкие около 0, 4 л, остальное через органы выделения. В условиях тяжелой физической работы, жаркого климата, а также высокогорья эти показатели
В. Балыбердин и В. Шопин достойно представляли ленинградский альпинизм в сборной команде страны. Ленинградские спортсмены гордятся тем, что воспитанники нашей школы альпинизма, приняв эстафету от прославленных восходителей старших поколений таких, как Е. А. Белецкий, В. А.
Вершина Доброй Воли (3790 м, рис. 65 68, 70) небольшая скальная пирамида, расположенная в гребне ФД между вершинами Овчарова на северо востоке и Полевого на юго западе. Вершина технически несложная и часто посещается горными туристами. Пройденный
Редактор Расскажите
о своих
походах
Список личного снаряжения Новички, значкисты На эту тему есть немало материалов, но хотелось бы высказать свою точку зрения, обобщить свой опыт и свои наблюдения. Все это, конечно, можно оспорить. Кто то имеет на эту тему свои взгляды. Но как говорится, сколько людей столько мнений. Каждый горный район имеет свою специфику.
1933 год. Москва. В воздухе заметно чувствовалось дыхание весны, и капель звонко ударялась об асфальт. На деревьях начинали набухать сочные почки. Приближение весны почувствовали и мы двадцатилетние парни с завода «Каучук», она звала нас в дорогу, в неизведанные края нашей необъятной страны. На одном из первых собраний недавно организованной
17. 1. Состав судейской коллегии. 17. 1. 1. В состав судейской коллегии входят главный судья соревнований, председатель мандатной комиссии, главные судьи классов, заместители главных судей классов (только для соревнований по технике альпинизма), секретари классов,


0.138 секунд RW2