|
|
|
День триста десятый. Сегодня наконец мы вылетели из Мирного на Комсомольскую. На борту я, Сергей Ухов и Николай Дмитриевич Медведев.
Скоро после взлета каждый из нас нашел себе местечко в самолете: кто на стеганых мягких чехлах моторов, кто на куче спальных мешков. Через несколько минут мы уже спали крепким сном. Уже давно минуло то время, когда во время всего полета мы жадно смотрели в иллюминатор. Разбудил меня механик, попросил ухватиться за что-нибудь:
- Самолет, не делая круга, через минуту идет на посадку, - объяснил он.
Мы летели на высоте метров двести над ровной как стол поверхностью верхушки ледникового каравая. Это и был купол. В страшно холодном и очень сухом здешнем воздухе за самолетом от каждого из моторов тянулись сначала тонкие, а потом все разраставшиеся белые шлейфы. Летчики знали: чем больше кругов сделаешь над взлетной полосой или станцией, тем больше тумана сам себе напустишь, потому-то старались, если можно, садиться сразу, "с прямой". Раздался удар о твердую снежную поверхность, еще удар - и машина запрыгала, останавливаясь.
Винты еще крутились, когда механики открыли грузовую дверь и в салон ворвалась масса ослепительного света и ледяного, без запахов, воздуха. Перед нами расстилалась безбрежная, залитая сиянием, чуть подернутая морозным туманом абсолютно безжизненная снежная пустыня. Сначала откуда-то донесся треск, а потом появился трактор с прицепом - самодельной волокушей. Дверь трактора открылась, из нее выскочил краснощекий здоровяк в куртке нараспашку и бросился к самолету. Подхватил на вытянутые руки тяжелый аккумулятор и радостно крикнул всем: "Привет!" Мы узнали его. Это был механик станции, эксперт по любой гусеничной технике Борис Шафорук. Чтобы не застудить моторы, начали быстро, в темпе разгружать самолет. Я спрыгнул с высокого порожка люка, схватил ящик с деталями моего оборудования и потащил его к волокуше.
- Эй, новенькие, отойдите от груза, я сам все перекидаю, вы отдыхайте пока! - крикнул, пробегая мимо, Борис. Но как будешь стоять в стороне, когда кто-то, надрываясь, таскает твой груз? Я и мой товарищи начали помогать. Сперва только сердце забилось немножко сильнее обычного. А потом вдруг наступил момент, когда я почувствовал, будто кто-то внезапно зажал мне рот. Попытался вдохнуть изо всех сил, но воздух не шел в легкие, не накачивал кислород в кровь. В этот момент я забыл о всех советах, забыл о том, что здесь страшно холодно и резкий глубокий вдох открытым ртом может быть опасным. Бросив на полдороге мешок, который тянул, и уткнувшись лбом в холодный, шершавый от изморози фюзеляж самолета, я делал глубокие, сильные вдохи, думал, сейчас все пройдет. Но нет, не проходило. Я старался как бы вывернуть самого себя наизнанку, да так, чтобы легкие оказались снаружи. Но легкие отвечали страшным кашлем, от которого темнело в глазах и который душил еще больше. Я пытался сорвать с себя шарф, рвануть вниз "молнию" теплой куртки. Казалось, что если сейчас обнажу грудь, освобожу ее от ненужных одежд, то открою настежь все, что внутри, и сделаю всем телом вдох, захвачу воздух, которого так не хватало.
Так вот она какая - Комсомольская, станция на высоте около четырех тысяч метров. Одинокий красно-коричневый кубик-домик. Рядом высокая радиомачта. Вокруг в беспорядке стоят тягачи, снегоходы "Харьковчанки", балки, оставшиеся от прежних походов.
Несколько дней назад сюда пришел из Мирного санно-тракторный поезд. Поэтому на станции людно и весело.
Меня встречают мои старые друзья - Андрей Капица, Вадим Панов, другие водители и среди них врач Володя Гаврилов, который вызвался вести тягач на Южный полюс.
Когда отсюда уйдет санно-тракторный поезд, здесь останутся лишь хозяева станции - ее начальник радист Максим Любарец и механик Борис Шафорук. Некоторое время с ними буду работать и я.
День триста одиннадцатый. Второй день живу на Комсомольской. Сейчас, после обеда, все спят, и я, улучив минутку, пишу в тишине радиорубки. На диване рядом посапывает Максим Любарец.
Самочувствие сначала было сносным. Пообедали в первый день с аппетитом, а потом начались головные боли, нечем стало дышать. Вечером после ужина поднялась рвота. Положили меня в домике, первую ночь проспал сравнительно хорошо, то есть спал, просыпаясь раза три. При этом невозможно было повернуть головой от боли. Утром встал разбитый.
День триста двенадцатый. Днем работали на улице, сортировали вещи, приборы, ходили смотреть скважину у "научного балка". Он в 150 метрах от станции, но дойти туда - проблема. Очень тяжело дышать через мех или шарф, которые используются для защиты легких от мороза. Ведь дышишь как паровоз, грудь разрывается от недостатка воздуха. Очки никто не носит, несмотря на солнце: они сразу потеют. Вообще здесь нет ощущения сильного мороза. Например, можно полчаса ходить без рукавиц. Но стоит коснуться железа - и сразу почувствуешь, что такое минус 60 градусов. Но не это главное. Стоит забыться - и инстинкт толкает сделать вдох всей грудью, а это для новичков здесь гибельно. А вот ребята, которые прибыли сюда санно-тракторным поездом, а не самолетом, чувствуют себя отлично, они акклиматизировались постепенно.
В первую ночь очень плохо чувствовал себя Юра Дурынин, прилетевший сюда за два дня до нас. Ночью он даже вызвал врача. Но врач Володя Гаврилов, узнав, что у него всего 37.5 градуса, сказал: "Юрочка, забудь Мирный. Здесь врача надо вызывать, когда начнешь холодеть, а ведь пока у тебя температура только повышается".
Сегодня вечером заболел Толя Краснушкин. Температура 38, еле дышит, но бодрится. Ночью ему стало хуже, температура почти 39 градусов, началось воспаление легких; треть одного легкого вышла из строя. В Мирный полетела тревожная радиограмма.
День триста двенадцатый. С утра работал на улице. Кое-как привыкаю. Сегодня вылетел самолет. Он доставит сюда начальника электростанции Мирного Альберта Могучева и вывезет Толю Краснушкина. Ему хуже, утром температура 38,8. Днем я заложил косу в скважину, потом осмотрел крепления в "Харьковчанках", собрал Толины вещи - и на аэродром. Там сильно перенапрягся. По глупости разгружал с самолета тяжелые ящики с продуктами. Несколько раз лихорадочно хватанул смертельно холодный воздух.
Проводили Толю. Человек тяжело заболел, но он летит в Мирный. "Счастливец, вот везет же людям" - такова реакция. И в то же время все стремятся остаться на куполе, не хотят срыва.
К ночи я совсем расклеился, страшно болит и кружится голова, рвота.
День триста тринадцатый. Всю ночь не спал. Иногда казалось, что сейчас умру. Страшно болит голова и кажется, что совсем нечем дышать. Мне сказали, что это шалят нервные центры, управляющие дыханием. Интересно, почему они не "шалили" в горах? Я всю ночь сучил ногами, и Толя, оказывается, делал то же самое... Утром еле встал чуть живой. Послал радиограмму домой: "Родная позавчера прилетел Комсомольскую здоров все нормально".
Врач Володя Гаврилов нашел у меня бронхит. Весь день, перекашиваясь от боли, работал на камбузе, чистил картошку, мыл посуду. Иначе свалюсь и не встану. На улицу не выходил.
К вечеру серьезно заболел магнитолог Николай Дмитриевич Медведев, наш самый закаленный бродяга. Температура у него 39, воспаление легких. Он спал перед этим в балке. Сегодня его перевели на мое место, а я понес вечером свой спальный мешок в балок. Мороз минус 60 градусов. В балочке температура минус 20, но это кажется уже теплынью: не надо бояться дышать. Нас здесь шесть человек на нарах в два ряда. В печурку брошены пара кусков сухого бензина, и через несколько минут уже тепло. Прекрасная вещь - сухой бензин! Это как бы губка, пористая пластмасса, полости которой заполнены бензином. Поры не сообщаются, поэтому бензин не выливается; только когда отрубишь кусок, на срезе чуть влажно и пахнет.
Вечером в своем балке мы "делаем Ташкент" - температура поднимается до плюс 30 градусов. Утром, наоборот, минус 15. Правда, сразу зажигается печка, и тогда все становится на свое место.
День триста пятнадцатый. Николаю Дмитриевичу совсем плохо. Всю ночь через каждые три часа ему делали уколы, но температура все равно остается высокой - 39,6. Еле дышит. Самолета нет, в Мирном конечно же пурга.
Сегодня заболел Альберт Могучев. К вечеру он уже еле ходит, и в эфир летит тревожная радиограмма,: надо срочно вывозить двоих!
День триста шестнадцатый. По-прежнему в Мирном пурга, самолета нет. Медведев совсем плох, держится на кислороде. Могучев тоже лежит... Днем я начал протаивание скважины с помощью того термобура, который сделал в Мирном. Прошли восемь метров. Обработал данные измерений в скважине "50 м", уложил новый дистанционный термометр на ее дно. Полностью подготовил схему измерений в "Харьковчанке".
День триста семнадцатый. Погода по-прежнему солнечная, безветренно, но мороз 50-60 градусов. Понемногу акклиматизируюсь, живу в балке. Дышу, как и раньше, только через мех. Начал измерения в скважине отдельным термометром, потом с Андреем Капицей пошли вытаскивать занесенные снегом сани.
Заложили вдоль полозьев двадцать семидесятипятиграммовых шашек тола, рванули. Потом попробовали дернуть сани "Харьковчанкой", но оборвали форкоп - стальную штангу. Пришлось отворачивать гайку диаметром двести миллиметров. Гайка оказалась от мороза очень скользкой. Работаем втроем, по очереди, голыми руками. При этом руки примерзают к алюминию и не скользят, но больше двух минут не проработаешь. Когда надеваешь рукавицы, руки уже белые. Правда, на это никто уже не обращает внимания. Волдырей нет, и ладно.
После обеда прилетел наконец долгожданный Ли-2. Пилотирует его флагманский экипаж. Ведь дело касается жизни людей. В три часа дня отвезли на аэродром еле живых Медведева и Могучева.
К вечеру окончил протаивание скважины. Пора устанавливать косу и кабель. Для этого надо пробить отверстие в стене и можно собирать схему. Вечером снова иду в балок, снова там неторопливый треп, основной смысл которого - "живут же люди в Мирном". Ведь теперь для нас Мирный тоже Большая земля. Хорошие ребята в походе. С юмором и добродушной насмешкой над собой идет неторопливый разговор.
День триста восемнадцатый. Вчера вечером передавали прощальный вечер и концерт для отбывающей Пятой экспедиции, которая сменит нас. Я не слушал его, он начался в пять вечера по московскому времени, а это у нас уже глубокая ночь. Собственно, ночи здесь нет. Светло круглые сутки, хотя солнце ненадолго и заходит за пустынный ледяной горизонт.
Из передачи выяснили только, что сегодня "Обь" еще не выйдет в море.
С утра снова измерял температуру на новом горизонте и откопал скважину "40 м". В одиннадцать с водителем Толей Бородачевым и врачом Володей Гавриловым идем "забивать пальцы". Слово "пальцы" звучит в походе как кошмар. Это стержни толщиной с большой палец и длиной полметра, которыми соединяются траки гусениц. На траки наших машин надеты уширители, увеличивающие ширину гусеницы до одного метра. Машины стали от этого меньше проваливаться в снег, но зато, как оказалось, увеличились поломки пальцев. Иногда за смену (12 часов) приходилось менять десять пальцев. На той машине, которую мы ремонтировали сегодня, до Комсомольской сменили 90 пальцев.
Забиваем пальцы, согнувшись в три погибели, иногда под машиной. Нас трое, каждый изо всей силы бьет по пальцу тяжелой кувалдой. После десяти ударов уходишь в сторону, сердце выскакивает из груди, дышишь что есть силы и, кажется, была бы возможность, вспорол бы себе живот и грудь и хватал, хватал бы драгоценный кислород, которого здесь так мало.
Тебя заменяет твой товарищ, и через пару минут он уже тоже выдыхается. Однако никто не увиливает, и, если ты сделаешь лишний удар, тебя схватят за руку: "Хватит, отдохни, сорвешься..."
Машину приходится все время перекатывать, поэтому ее двигатель постоянно работает и все выхлопные газы из шести цилиндров бьют где-то около лица.
День триста девятнадцатый. На сегодня был назначен выход поезда на станцию Восток, но ветер 20 метров в секунду, пурга. Все ребята-походники сидят в тесной кают-компании станции, отдыхают, играют в шахматы, домино, спят. С утра топится снег для баньки.
День триста двадцатый. По-прежнему ветер 20 метров в секунду, температура минус 50 градусов, видимость несколько метров. Никто не предполагал, что здесь может такое твориться. Ведь утверждалось, что ветров в Центральной Антарктиде нет.
Сейчас семь часов вечера, с обеда я ушел спать в балок и вот только что встал. Сижу, приткнувшись, у столика, передо мной два яруса нар, заваленных шкурами, на них лениво разговаривают два человека в кожаных куртках. Это одни из обитателей нашего балка - инженер Вадим Панов и водитель Толя Цветков. Слева у подслеповатого окошечка стоит печурка, в которой горит сухой бензин. И ничего, что за окном бушует вьюга.
Всю станцию замело, днем я с трудом нашел места, где чуть видны из-под снега мои засыпанные ящики. Отметил их палками.
Сейчас у нас опять есть больной - огромного краснощекого водителя Борю Шафорука скрутил радикулит.
День триста двадцать первый. Целый день работал на улице на разных подсобных работах по подготовке к отходу поезда: грузил продовольствие, увязывал сани. На сегодня назначен выход. Одна за другой машины уходят со станции и идут к своим саням на сцепку.
В полночь все машины прицепили свои сани и стоят как суда на рейде. Напрашивается именно это сравнение. Светло, но солнце у горизонта подернуто дымкой, поэтому снег очень синий. И вот на его бескрайней глади, на расстояниях до километра друг от друга стоят тоже синие, дымящие, с мачтами машины в ожидании отхода. Мы с Любарцом ходим от одной машины к другой, прощаемся. Остановка связана с тем, что машина под номером 25 оказалась перегруженной. Мы ушли в час ночи, не дождавшись отхода. Поезд тронулся лишь под утро. Водитель флагманской машины - Миша Кулешов, он будет вести ее вместе с Андреем Капицей.
День триста двадцать второй. Сегодня праздник - 7 Ноября. Встали часов в одиннадцать и занялись общей уборкой. Мы с Максимом убираем, Борис гоняет дизель, готовит завтрак. После того как через станцию прошел поезд, здесь кругом разгром и грязь. Наконец часа в три дня прибрали, переоделись и сели за праздничный стол. Тосты - за далекую Родину, за благополучное завершение зимовки.
Вечером у нас баня, потом праздничный ужин, всего завались, но ни икра, ни крабы, ни свежие яйца и мясо не идут здесь. Мы были способны лишь выпить пару стопочек вина да лениво поковыряться в яствах.
Странно, в такой праздник мы сидим только втроем на этой заброшенной станции. Даже не очень верится, что где-то что-то есть, даже Мирный...
Поезд сегодня с утра авралил. Прошел он всего семь километров и был вынужден бросить 4,5 тонны авто- и 1,5 тонны авиабензина, продукты пришлось перегрузить.
День триста двадцать третий. Сижу, слушаю передачу из Москвы, слышен смех, жизнь улиц, веселье... До пяти часов вечера, без отдыха вдвоем с Любарцом делали волокушу для выравнивания испорченного пургой аэродрома. Завтра начнем наконец установку косы термометров в снегу. Это уже моя "наука". Сейчас еще молотит дизель, его вода обогревает станцию, на ночь мы двигатель выключаем. Если вечером в доме плюс 25, то утром в кают-компании замерзает вода. Ужасная сухость в воздухе, поэтому пьем компот в гигантских количествах.
День триста двадцать четвертый. Перешли на нормальный распорядок дня. Подъем в восемь, умываемся, завтракаем и приступаем к работе. Холодина на станции утром страшная. С утра Боря Шафорук, кряхтя и содрогаясь от боли, идет заводить свой АТТ, надо "катать" аэродром. Катать его - это уже моя работа. Ведь Борис старается не быть на улице.
К тягачу прицеплялось странное сооружение из бревен, которое я возил взад-вперед по взлетно-посадочной полосе, уплотнял ее и выравнивал неровности. Эта работа заканчивалась часов в одиннадцать. После этого я угонял тягач подальше в сторону, зная, что приближается время "бомбежки", которой занимался самолет Ил-14 (он сбрасывал нам бочки с горючим). Ил-14 не мог здесь сесть, а запас горючего нужен был, чтобы заправиться самолетам Ли-2. Они прилетали к нам из Мирного с посадкой и нуждались в дозаправке на обратный полет. Обычно Ил-14 появлялся в полдень. Он летел низко, метрах в ста над поверхностью, оставляя за собой два длинных белых шлейфа, надсадно ревел моторами, снизив до предела скорость, и заходил на специальную площадку для "бомбежки". Уже видно, как вниз летит продолговатая, очень черная на фоне снега и неба бочка с горючим. Она летит медленно, падает в снег, образуя нечто подобное взрыву, а потом, долго подпрыгивая и кувыркаясь, скачет вдогонку за самолетом. А через несколько минут Ил-14 снова появляется из облака, которое сам же создал своим первым заходом, и вниз летит еще одна бочка. Так за рейс самолет сбрасывал восемь-девять бочек.
В это время за рычагами тягача сидел опытный Максим Любарец, а я бегал вокруг машины с лопатой и откапывал бочки. Покопавшись в двух-трех ямах, слышал, как лопата с лязгом ударялась о бочку. Я делал знак водителю. Тягач, дымя выхлопными трубами, подходил вплотную к яме. За это время мне надо было откопать бочку хотя бы на треть. Наконец я вылезал из ямы, уворачиваясь от струй выхлопа работающего мотора, и подходил к машине.
От ее заднего крюка метров на десять тянулся скрученный спиралью, помятый, толщиной с палец стальной трос. В обычных условиях с ним не было бы никаких проблем. Но здесь, при температуре минус 50, он становился жестким, непослушным, будто в три раза толще. Трос оканчивался петлей, которую я хватал обеими руками и накидывал на торец бочки. Затянуть ее мне не хватало сил, поэтому я обнимал бочку, стараясь руками и грудью удержать на ней петлю, и одновременно давал сигнал водителю. Мотор снова выбрасывал ядовитый дым, и машина начинала медленно двигаться, выбирая слабину троса, распрямляя измятую спираль.
Рабочие дни на станции были спокойные и размеренные. После бочек мы обедали, спали с часок, а затем до глубокой ночи занимались наукой. И не только я. Начальник станции Максим Люберец и те, кто находились в это время на Комсомольской, все помогали науке, чем могли... И как много мы успевали сделать!
Наша размеренная жизнь на станции прерывалась появлением Ли-2. Обычно после посадки, разгрузки самолета и дозаправки, когда оставалась еще какая-нибудь минута до взлета, в проеме люка показывался флагштурман Юра Робинсон. Он весело, понимающе подмигивал нам:
- Счастливо оставаться, ребятки!
С Юрой было приятно разговаривать, но главное - летать, да и внешность его очень к себе располагала. Я говорю в прошедшем времени потому, что через несколько лет он погиб. Последние его слова были записаны на магнитофонную пленку в аэропорте Магадана: "Стали три мотора. Последний мотор работает ненадежно. Недостает оборотов. Удержать машину в горизонтальном полете не можем. Снижаемся..." Много позднее на торосистом морском льду восточнее Магадана нашли след от длинной замерзшей полыньи, которую пропахал, падая, тяжелый самолет. Рядом валялся оторвавшийся при падении обгорелый мотор с погнутыми лопастями винта.
Юра запомнился мне всегда спокойным, выдержанным. Он в любую минуту мог сказать, где мы летим, отличался необыкновенной наблюдательностью. Однажды после очередного полета Юра показал на белом листе бумаги несколько кружков, нанесенных им карандашом вдоль одинокой линии, изображающей маршрут полета из Мирного на Комсомольскую и дальше на станцию Восток. Оказалось, что кружки - это места расположения отчетливо видимых с самолета темных пятен на белом, монотонном фоне снежной поверхности. Размер пятен достигал иногда нескольких километров. Пятна эти были видны лишь издалека тогда, когда угол между поверхностью снега и самолетом был очень мал.
- Понимаешь, издалека они выглядят как темные озера, - рассказывал Юра. - Но вот поворачиваем самолет, пролетаем над этим пятном или озером - и ничего! Снег и снег, никаких отличий. Отлетаем в сторону - опять видно темное озеро. Чтобы бы это могло быть? Пока использую "озера" как ориентиры, проверяю по ним, там ли летим. Вот пишу сейчас статью в журнал об этом методе навигации на куполе.
Уже после того как удалось показать, что в центральной части Антарктиды идет подледниковое таяние и могут существовать целые подледниковые озера, после того как не стало самого Робинсона, а его карты с карандашными кружками были забыты, меня вдруг осенило, как током ударило: конечно же, если существует подледниковое озеро, а со всех сторон от него ледник двигается по неровному скальному ложу, верхняя поверхность ледника над таким водоемом и должна отличаться: быть глаже, более горизонтальной, что ли. И действительно, те странные пятна-озера, которые пометил на карте Юра, по-видимому, расположены примерно там, где найдены методом радиолокаций следы подледниковых озер.
Но в то время никто из нас еще не знал об этом, и многие летчики относились к этим "темным пятнам Робинсона" на поверхности ледника скептически: "Неоткуда там им взяться..."
День триста двадцать пятый. До обеда мы с Максимом Любарцом занимались установкой косы термометров в толще снега. Работа не легкая, надо откопать шурф глубиной два метра. Холод собачий, почему-то влажно, и это еще хуже. От ветра никуда не спрячешься. К обеду установку закончили. После обеда поспали - и снова на улицу. Проверил все контакты, с Максимом закрыли шурф и поставили воздушные термометры на мачте. К вечеру все было готово. Сейчас на станции тепло, топится печь, работает дизель (готовится ужин). Все мы сидим в рубке, и Максим переводит нам нервный язык морзянки. Ему удалось услышать двигающийся на Восток поезд. Оказалось, за три дня они прошли совсем немного и находятся на восемьдесят четвертом километре от Комсомольской. СТТ-23 и АТТ-24 все время буксуют. В.14,10 у АТТ-24 полетела коробка передач. Надеются сменить ее за двадцать четыре часа. Коробка передач весит килограммов триста. Вес неподъемный, особенно когда ты работаешь на коленях в шахте двигателя.
День триста двадцать шестой. Уже десять вечера. Как всегда, мы трое сидим в рубке и слушаем радио. Передают русские песни. Только что перестал молотить дизель, натоплена печь, и ничего, что болит голова и пыхтишь как паровоз.
Сегодня очень напряженный день. Встали в два часа ночи, разбудил Максим. Он перехватил радиограмму Савельева в Мирный: "Менять коробку передач на АТТ-24 слишком трудно. Стало совсем плохо Дурынину. Температура 39°, синий. Надо вывозить его в Мирный. Поэтому два часа назад машины номер 23 и 24 пошли на Комсомольскую. Они доставят туда больного, и АТТ-24 будет заменен на тягач станции. Срочно шлите самолет за больным".
Раз так, значит, утром будет самолет. Борис пошел заводить машину, потом (через час) он вернулся домой гонять дизель для радиопривода самолета, а я стал водителем тягача. До восьми утра "катал" аэродром. В восемь убираю машину с посадочной полосы, сейчас должен прилететь ИЛ и начать бросать бочки.
Когда вернулся домой, здесь уже были весь синий Юра Дурынин, врач и ребята-водители. Они долго не спали, ослабели и замерзли. Ведь шли всю ночь. Сегодня минус 51 градус и ветер 10 метров в секунду. Наскоро завтракаем. После завтрака - снова на машину, едем с Любарцом подбирать бочки. Только что приземлился Ли-2, и сброшенный бензин нужен ему, чтобы улететь обратно с Дурыниным. Собрали пятнадцать двухсоткилограммовых бочек, свезли к самолету - и домой.
После обеда возился с наладкой схемы измерений. Кончил часов в пять вечера. Теперь можно вести регулярные наблюдения. Завтра попробую наладить протаивание, и пора улетать на Восток.
Писать кончаю, сильно режет глаза. Сегодня снова весь день работал без темных очков, их нельзя носить, когда ниже минус 40 градусов. Замерзают стекла, и ничего не видно. Голова раскалывается, иду спать. Завтра снова аэродром и бочки, но все это мелочь по сравнению с тем, что приходится делать нашим гостям с санно-тракторного поезда. Они не спали всю ночь, меняли гусеницы у машин номер 18 и 24. Часа через три, возможно, они кончат это и сразу уйдут в путь на восемнадцатой, оставив нам АТТ-24. Когда придут к поезду, им дадут часа два отдохнуть, и снова вперед. И так день за днем при недостатке кислорода и морозе минус 60 градусов.
День триста двадцать седьмой. Встали очень поздно, сказалась бессонная предыдущая ночь. Днем начали систематические наблюдения за температурой. Работа оказалась очень трудоемкой, на каждое измерение идет больше часа. После обеда переделал нагреватель бура для термобурения в дальней скважине. Послал радиограмму в Мирный Дралкину с просьбой сообщить, когда я смогу вылететь на станцию Восток. Боря Шафорук целый день возился с оставленной поездом машиной. К концу дня удалось завести двадцатьчетверку, но у нее нет первой скорости и заднего хода. Другой машины нет. Будем работать - "катать" аэродром и собирать бочки на этой. Слушаем все "Последние известия", ждем сообщений об "Оби", а она не выходит.
Вышел из строя прибор для измерения потоков тепла, пришлось пустить в ход прибор, предназначенный для Востока. Начал строить график температур, он получается любопытным.
Перехватил разговор санно-тракторного поезда с Дралкиным. За сутки они прошли 60 километров. Савельев просит пальцы. Причина поломок - перегрузка машин и рыхлый снег. Трудно также с сейсмикой и ультразвуком. Александр Гаврилович не возьмет Дурынина с собой на Восток, поэтому основные разделы науки ставятся под угрозу. Андрею одному очень трудно.
Опять болят глаза: писать кончаю, снова все трое сидим в рубке, ждем "Последних известий" из Москвы. Нас особенно интересует, как дела с "Обью". Выходи же наконец, не томи...
День триста двадцать восьмой. На нашей станции без перемен. Главное - вчера вечером вышла "Обь". Теперь пошла матушка - каждый день Родина к нам ближе на триста миль.
Вчера с утра собрали весь наличный провод и провели силовую линию к скважине. Всю вторую половину дня устанавливал треногу и лебедку. К вечеру наконец начал протаивание, то есть термобурение.
День триста двадцать девятый. С утра продолжали протаивать скважину. Измерения температуры идут нормально. Удивительно хорошо спал ночью и часа два днем.
Сегодня в поезде неприятность. Полетела коробка передач одной из "Харьковчанок",теперь у машины нет заднего хода и передней передачи. Савельев просит снять с тягача половину нагрузки, дойти до Востока, а потом вернуться и забрать остальное.
Восточники шутят, что поезд должен вызвать "Обь" на соревнование, кто быстрее придет: "Обь" в Антарктиду или поезд на Восток. За сутки поезд прошел одиннадцать километров.
День триста тридцатый. С утра гоняли дизель, к часу дня пробурили еще два метра скважины. В два часа дня прилетел Ил-14 сбрасывать бочки, а в три вылетел на Комсомольскую Ли-2. Он дозаправится у нас и полетит дальше, на Восток.
Самолет везет на Восток из Мирного физика Рема Скрынникова и инженера-радиолокаторщика Максима Сандуленко. "Максимыч" будет работать на Востоке до прихода новой смены, а Рем, если будет хорошо себя чувствовать, пойдет в поход к Южному географическому полюсу, станет помощником Андрея Капицы.
Мы с Любарцом поехали встречать самолет. Через час после приземления выяснилось, что на левом моторе самолета сгорела турбина наддува. Пришлось облегчать, разгружать самолет. Без груза он смог взлететь и отправился в Мирный чиниться. Его пассажиры - Рем Скрынников и "Максимыч" Сандуленко - остались на нашей станции. Сидят, прислушиваются к себе, привыкают к высоте.
Часа в четыре сам оборвал гусеницей кабель, идущий к моему термобуру. Очень что-то плохо себя чувствую, болит голова.
Поезд сегодня прошел 60 километров.
День триста тридцать первый. Устал страшно. Вчера закончил протаивание. Снаряд вмерз в лед на глубине шестьдесят метров, и я еле вытащил его.
Сегодня с утра готовились к встрече самолетов. Сперва прилетел ИЛ и сбрасывал бочки, а затем сделал посадку Ли-2, идущий на Восток. Он должен отвезти груз и выздоровевшего Толю Краснушкина. Заберет он и наших гостей - Рема и "Максимыча".
Мы грузим на самолет продукты: одиннадцать ящиков со станции, пятнадцать ящиков с полосы и восемь бочек с горючим для дозаправки. А нас только двое и высота 3500 метров, мороз минус 45 градусов и ветер 10 метров в секунду.
Наконец вернулись домой, и вдруг радиограмма - на взлете внезапно остановился один мотор. Барахлит турбокомпрессор. Снова мы едем на полосу, разгружаем тяжелый самолет и забираем обратно ребят. Пустой самолет, может быть, взлетит. И он действительно взлетел.
После обеда меняем двигатель на станции. Оба наших двигателя барахлят: у одного неисправен регулятор, у другого не в порядке электросистема. К счастью, недавно в одном из оставленных санно-тракторными поездами балков Максим Люберец нашел почти новый двигатель, и теперь мы можем поставить его на место неисправного. Но сделать это не просто, каждый двигатель весит по 500 килограммов, а нас только трое.
А поезд стоит там же, где был позавчера. Заканчивается первый этап шестидесятикилометрового челнока.
День триста тридцать второй. С утра выдался спокойный день. Погода неважная, самолетов не будет. Встали в 8.30. Пока готовился завтрак, привел в порядок (покрасил и покрыл окисью магния) тепломер, установил его на площадке на глубине три - пять сантиметров. Затем начался аврал - протаскивали новый двигатель через тамбур и двери. Помучались основательно, но работали весело.
К вечеру затащил в помещение кабель, начал разделывать концы. Починил мостик сопротивлений. Сейчас 11.00, только что прослушали "Известия", теперь транслируется музыка. Как всегда, мы, "молодежь", сидим в рубке, Люберец спит. Весело жить, когда нас много. Сейчас здесь на станции "Максимыч", Рем, Толя и мы с Борисом.
Чувство времени совершенно утеряно, ведь солнце светит круглые сутки. Думаешь, день, а, оказывается, уже ночь, а иногда наоборот.
Поезд стоит. На "Харьковчанке" меняют коробку передач, у машины 18 коробка тоже готова полететь. БАС дал радиограмму Дралкину о том, что Андрею трудно одному с сейсмикой. Нужен Дурынин или хотя бы геофизик Вадим АН. "Обь" уже идет в Северном море. Но как выяснилось, ее главная задача - вести океанологические наблюдения и доставить в Антарктиду основные грузы. А за нами вышел теплоход "Кооперация".
День триста тридцать третий. Опять собирали и возили бочки с горючим. Затем прилетел Ли-2, который должен забрать от нас Толю, Рема и "Максимыча" и отвезти их на Восток.
Снова грузим самолет бензином и грузом. Но взлететь ему опять не удалось. Теперь прогорел выхлопной патрубок правого мотора. Это серьезно, так как грозит пожаром. Поэтому самолет и экипаж остаются здесь до завтра. Завтра Ил-14 сбросит запчасти, и после починки Ли-2 сможет взлететь.
По поводу гостей устроили шикарный ужин.
День триста тридцать четвертый. Проводили самолет ребятами на Восток.
Летчики Саша Кузьмин, Федя Чуенков и Юра Робинсон собирались совершить еще один перелет на Восток - отвезти меня, но очень устали и намеревались передохнуть в Мирном, а назавтра прилететь за мной. Но из Мирного пришла радиограмма: там пурга, и аэродром закрыт. Поэтому летчики приняли решение лететь со мной на Восток. Бешеные сборы, и мы в воздухе.
Летим весело. Высота сто метров, Федя Чуенков спит, я на месте второго пилота. То я, то командир Саша Кузьмин снимаем дорогу моим аппаратом. Иногда перегибаемся снять в окно соседа. Механик Захаров ворчит, ведь высоты нет, Саша бросил управление, и я чуть не нажал головой на тумблеры аварийного выключения зажигания.
В кабине тепло, уютно, где-то сзади насвистывает Юра Робинсон. Прошли над поездом. Прилетели на Восток без привода, точно вышли на станцию. Молодец наш штурман.
Открываем дверь самолета, внизу стоят незнакомые бородатые и усталые люди. Спрыгиваю через грузовой люк. Нас встречает молодой черноглазый человек с тонкими усиками - начальник станции Игнатов, знакомимся. В это время прямо к люку лихо подходит АТТ, и начинается разгрузка. Я оттерт в сторону. С рычанием бородатые аборигены бросаются на мое имущество. Какой-то гигант схватил восьмидесятикилограммовый ящик и на вытянутых руках перебросил его в АТТ. Вот он, Восток... Я и летчики идем в кают-компанию. Там уже накрыт стол. Через час летчики улетели.
Поселился я в радиолокаторной - небольшом домике-комнатке "два на два метра" вдвоем с радиолокаторщиком Иваном Александровым. Спал часов десять. После обеда наводил порядок в доме. Сделал полочки, подмел, разобрал барахло. Постепенно обживаюсь.
День триста тридцать шестой. Потихоньку распаковываю вещи, приборы, готовлюсь к работе. Слушаю рассказы ребят о днях, когда они копали шурфы в помойках при 80 градусов мороза в поисках окурков. Это было в тот период, когда ним не могли вылететь самолеты.
Сегодня начал рыть шурф. Подготовил косу. Вечером кино. Давно его не смотрел, почти месяц.
День триста сорок четвертый. За время с последней записи поместил в скважину глубиной 50 метров косу термометров и провел измерение температуры. Поместил в шурф тепломеры и термометры. Научил метеорологов проводить регулярные наблюдения с этими приборами. Ведь когда я улечу в Мирный, они будут вести наблюдения сами. Утром часов в 11 пришел сюда наконец санно-тракторный поезд. Начался праздник. Он шел весь день. Вечером слушали передачу родственников по радио из Москвы. Рад, тронут, согрет.
День триста сорок восьмой. Вчера после третьей попытки самолет с Дралкиным наконец приземлился на Востоке. Быстрые сборы, я в последний раз проверяю свой прибор для измерения потоков тепла. Потом в кают-компании праздничный обед по случаю прилета Дралкина. Желаю всем удачи - и на аэродром. Туда пришли проводить меня все наши ребята. Целовались и обнимались серьезно и от души.
Садясь в самолет, чувствовал, что, улетая отсюда, я оставляю здесь не одну установку, но и кусочек души...
Через три часа, изрядно замерзнув, мы приземлились на Комсомольской. Встречают гостеприимные Максим и Боря. Заправляемся бензином и грузим пустые бочки на борт. Максим принес мне шоколад и "справку" об акклиматизации на Комсомольской. Очень приятно такое внимание.
Через час летим дальше. Время - час ночи. По-прежнему светит солнце. В Мирном облачность, он не принимает. Но у нас на борту больной - Рем Скрынников, поэтому наш рейс считается "санитарным" и мы' имеем право на риск. Идем в Мирный. Летчикам не хочется ночевать на куполе. Весь салон самолета занят огромной цистерной бензина - дополнительным бензобаком. Но мы курим, отупели все: черт с ними, с парами, авось не взорвемся. Лететь еще пять часов, очень хочется спать, но холодно. Тепло только в кабине пилотов, поэтому дремлю рядом с радистом Ваней Конюховым.
В районе станции Восток-1 увидели поезд "Пингвинов". Вызываем по радио, не отвечают. Наконец бреющим полетом разбудили их и сбросили им ящик сухого бензина. Спускаемся все ниже, и становится теплее. Высота три, две, одна тысяча метров. Вот наконец шестьсот метров, в машине совсем тепло. Я жарю на плитке картошку, кипячу чай. Входим в облака, еле видны концы крыльев, обледеневаем, но идем вперед, домой, в Мирный!
Высота четыреста метров, внизу ничего не видно, а ведь где-то под нами должен быть Мирный. Осторожно гудят моторы снижающейся машины, оба пилота тщетно смотрят вперед. Все ниже, ниже, осторожнее, но вот в разрыве облаков мелькнуло что-то черное. Остров! Хасуэлл! Снова ничего не видно, вслепую идем к земле, подкрадываемся с закрытыми глазами, ожидая удара. Но вот снова разрыв между облаками. Выпускаем шасси. Посадка! Семь часов утра.
К нам бегут инженер авиаотряда Туманов, авиатехник Миша Канаш. Ползет вездеход.
"Дома!!"
Тушатся костры и дымовые шашки. Они уже не нужны.
Первое впечатление - юг! Подобное ощущение бывает, когда вечером вдруг вылезаешь, например, из московского поезда ночью где-нибудь в Армавире или Сочи. Сразу вдруг чувствуешь: вот он, юг - тепло, влажно, почти жарко хотя и ночь.
Через час я уже завтракал и отвечал на вопросы. Стал почти героем в Мирном. А потом спать. Проспал до ужина. Сейчас снова спать.
