|
Эти слова написал мне мой отец на переведенной им с французского книге Мориса Эрцога "Аннапурна" - о драматическом первовосхождении французских альпинистов на восьмитысячник.
Конечно, он имел в виду не только (и не столько) альпинизм, но мне его слова вспомнились именно в горах - во время восхождения с итало-французской группой на пик Ленина, которое занимает особое место не только в моей работе в горах, но и вообще в моей жизни. Оно проходило в очень тяжелых условиях, но для меня основная трудность оказалась не в непогоде. Моя альпинистская жизнь сложилась так, что почти все мои самые трудные и сложные восхождения были сделаны в плохую или очень плохую погоду, поэтому непогода на пике Ленина не произвела на меня особенного впечатления. Точнее сказать, она меня не удивила. Самым сложным для меня было то, что на этом восхождении мне пришлось решать для себя такие проблемы, с которыми до этого я никогда не сталкивалась.
Начало этой эпопеи было для меня неудачным.
Через несколько дней после прибытия на место проведения международной альпиниады - базовый лагерь под пиком Ленина - мы отправились в первый тренировочный поход до высоты 4200 метров. Наша группа состояла из десяти человек: четыре французских альпиниста, четыре итальянских, мастер спорта международного класса Герман Аграновский в качестве тренера и я в роли переводчицы. С Германом я до этого не была знакома.
Дорога до бивуака "4200" простая, не требует ничего, кроме обычной физической выносливости, и мы шли почти налегке, как на прогулку.
Примерно на середине пути я почувствовала, что со мной что-то не в порядке. С каждым шагом мне становилось все хуже и хуже, и я не понимала, в чем дело. Высота была слишком небольшой, чтобы можно было думать о горной болезни. Да и не похоже это было на горную болезнь; это я знала точно, поскольку уже была с ней знакома. Сейчас я уверена, что чем-то отравилась, но тогда ничего не могла понять.
Мы дошли до обычного места бивуака, известного как "Четыре двести", я заползла в оставшуюся от спасательных работ армейскую палатку и не то, что заснула, а как-то впала в беспамятство. Часа через полтора меня растолкали, и я поняла, что надо идти обратно в лагерь. Весь путь по леднику я плелась в хвосте, отставая от группы метров на пятьдесят.
Когда, наконец, я добрела до начала подъема на перевал, вся группа уже сидела там в ожидании меня. Вид у Германа был крайне недовольный. Однако, едва я сказала ему, что, как видно, заболела, его недовольство сразу исчезло. Он велел мне перевести французским и итальянским альпинистам, чтобы они поднимались на перевал и шли в лагерь, не дожидаясь нас, мы придем позже.
Наши спутники ушли, Герман взял у меня рюкзак, и мы двинулись вверх по крутой тропе. Как в таком состоянии я поднялась на перевал, как спустилась - не представляю. Зато дальнейший путь до лагеря по гладкой травянистой равнине помню отлично.
Сначала я бросила ледоруб - не могла нести, и Герман присоединил его к своему. Еще через десять минут мне стали невыносимо тяжелы ботинки. Я вылезла из них и пошла по траве в одних носках. Через равные (и очень короткие) промежутки времени на меня накатывали ужасные приступы тошноты. Уж и не было во мне ничего, плюнуть было нечем, а меня все выворачивало наизнанку (тогда-то я и поняла, что это выражение вовсе не фигуральное).
К моим физическим страданиям добавлялись моральные переживания. Мне было крайне неприятно, что я выступаю в таком неприглядном виде пусть перед своим, советским, но в общем почти не знакомым человеком, и я начала упрашивать Германа, чтобы он тоже ушел. Сначала он пытался меня урезонить, но когда я перешла на категорический тон, он попросту перестал ко мне приближаться, а все время держался сзади, метрах в двадцати. Как только я падала с очередным приступом, Герман останавливался, как вкопанный, и ждал, пока я снова двинусь. На таком расстоянии я уже не могла с ним пререкаться и в конце концов перестала обращать на него внимание. Под таким конвоем я добрела до лагеря и свалилась в своей палатке, а Герман побежал за женой, и они уже вдвоем принялись возвращать меня к жизни.
Отлеживаться после своего бесславного похода на "4200" я смогла лишь один день, так как еще через день у нас намечался второй выход - на этот раз до высоты 5900 метров, и утверждать за собой репутацию больной мне было ни к чему.
Тем не менее, как я и опасалась, на тренерском совете возникли осложнения. Едва зашла речь о выходе итало-французской группы, старший тренер П.П.Буданов сразу сказал, что после такой болезни я пойти не смогу. Напрасно я уверяла, что чувствую себя прекрасно (я и в самом деле была абсолютно здорова), Буданов стоял на своем, а присутствовавшие на совещании тренеры, хотя, может быть, в душе мне и сочувствовали, вслух за меня вступиться не рискнули. Возможно потому, что все они были из Ленинграда и меня фактически не знали.
Дело мое было совсем уж безнадежно, как вдруг Герман Аграновский, который сидел рядом со мной и до этого не проронил ни слова, неожиданно пришел мне на помощь. Он сказал, что как ответственный за итало-французскую группу настаивает, чтобы прикрепленный к группе переводчик шел с группой, что как тренер он не может на этом восхождении обойтись без переводчика и ручается, что со мной все будет в порядке. На такое категорическое заявление старший тренер не нашел, что возразить, и вопрос со мной был решен. Однако у самого Германа в душе, как видно, таились некоторые сомнения, потому что перед самым выходом нашей группы из лагеря он подошел к моей палатке, взял мой старательно уложенный рюкзак и без лишних слов вытряхнул все его содержимое к себе в рюкзак.
Конечно, это был оскорбительный поступок, и надо было бы на него достойно отреагировать, но красочные подробности нашего возвращения с "4200" за три дня до этого были слишком свежи в памяти, и мне нечего было сказать. Я могла доказать все, что считала для себя важным, только делом. А для этого надо было идти наверх.
Этот второй выход - до высоты 5900 метров, но без ночевки на этой высоте, прошел очень хорошо и вселил в нас всех уверенность в конечном успехе. Французские и итальянские альпинисты были очень довольны этим походом и хотели как можно скорее выйти из лагеря в третий (и последний) раз - уже на штурм вершины.
Однако дальнейшие события несколько изменила наши планы. На последнем генеральном тренерском совете, который проходил поздно вечером в плохо освещенной большой палатке и внешне очень напоминал известную картину "Военный совет в Филях", П.П.Буданов в числе прочих организационных мероприятий упомянул, что он забирает Г.Аграновского у итало-французской группы, поскольку эта группа достаточно сильна и не нуждается в тренере, а Герман необходим в другом месте.
Меня эта новость ошеломила. Ведь если группа не нуждается в тренере, выходит, что и переводчик ей не нужен! Кому и что я буду переводить? Французы-то с итальянцами и без меня объяснятся! Видимо, старший тренер рассуждал так же, потому что сказал, что я должна остаться в лагере и ободрять калек (несчастных, которые по медицинским показаниям не смогут пойти на восхождение), если таковые окажутся. В спортивном плане, пояснил он, я не страдаю поскольку на вершине пика Ленина уже была.
Все это звучало очень логично. Но на этот раз я не стала ждать ничьей помощи, а ринулась защищать себя сама. Как я могу сидеть в лагере, если все пойдут наверх? Ведь я прежде всего альпинистка! Зачем же я тогда вообще сюда приехала? Не затем ведь, чтобы по-французски разговаривать! Мало ли что я уже была на пике Ленина! А кто не был? Из присутствующих все, наверное, были, а некоторые еще и не по одному разу, а зачем-то же они снова лезут? Ну, и так далее, с надрывом в голосе.
Этой психической атаки старший тренер не выдержал и нехотя согласился на мое участие в группе.
Впрочем, думается мне, основная причина его уступчивости заключалась в том, что хотя он не видел особого смысла в моем восхождении, но и сколько-нибудь важной конкретной работы у него для меня в лагере не было. Если бы дело обстояло иначе, может быть, я и сама не стала бы настаивать. Хотя, с другой стороны, не представляю, какое дело можно было бы посчитать достаточно важным в сравнении с перспективой подняться лишний раз на семитысячник.
Мои злоключения, однако, на этом не кончились. Выяснилось, что итальянцы успели одолжить одну двухместную палатку немецким альпинистам, и теперь группа располагала всего тремя высотными палатками, вмещавшими в целом восемь человек. Выходило, что для меня места нет.
Это была серьезная неприятность, и я очень расстроилась. Поскольку я и в самом деле не нужна была этой группе (в этом Буданов был, безусловно, прав), я даже не стала обсуждать с французами и итальянцами этот вопрос. Тем более, что это не могло помочь: лишних палаток у них ведь все равно не было.
В большом унынии я отправилась к польским альпинистам, с которыми всегда находилась в дружеских отношениях. А среди тех, кто в этот раз приехал на Памир, у меня даже был старый знакомый - Анджей Соболевский. В свое время мы с ним в одной группе совершили несколько оригинальных восхождений на Западном Кавказе. Тогда, в июне, из-за небывалого количества снега в горах весь район был закрыт спасательной службой для спортивных восхождений. Однако для польской группы сделали исключение, и мы на всех маршрутах (в основном скальных) шли по уши в снегу.
Польские альпинисты отнеслись ко мне с большим участием. Однако беседа с ними имела для меня не только моральное значение. Выяснилось, что у них уже поставлены палатки на всех обычных местах бивуаков на маршруте вплоть до высоты 6000 метров, и я могу ими воспользоваться, поскольку сами поляки должны были идти позднее. Я посчитала, что это - возможное решение. До высоты вершины Раздельной я буду ночевать в оранжевых польских палатках, а там видно будет. Может быть, к этому времени кто-нибудь из итало-французской группы уйдет вниз, и мне освободится место.
Разработав такой план, я отправилась в палатку с продуктами нашей группы и взяла то, что, по моим расчетам, должно было мне потребоваться на неделю. Особенного выбора там не было, да я и не собиралась устраивать оргии на маршруте, так что в конце концов набор получился скромный. Ничего больше я сделать для себя все равно не могла, поэтому я выбросила из головы все свои проблемы и занялась делами.
Однако под вечер, когда мы с двумя или тремя нашими альпинистами стояли на площадке посреди лагеря и сравнивали висевшие там флаги разных стран, ко мне подошел Жан Гэ, молодой альпинист из Марселя, выбранный руководителем итало-французской группы. Его слова я помню до сих пор. "Мы решили взять большую палатку, - сказал он, - вашу, "памирку", чтобы ты могла пойти тоже".
Я сказала только "спасибо", да и что было говорить? Это была большая жертва, и мы оба это понимали. Вместо своей легкой высотной палатки они решили тащить тяжелую и не удобную на высоте "памирку" только для того, чтобы я могла принять участие в восхождении. Я поняла, что перестала быть случайным попутчиком, а стала частью группы...
Наша первая ночевка была на бивуаке "4200", с которым у меня были связаны столь неприятные воспоминания. Но на этот раз все было иначе. Мы пришли довольно рано и, поскольку рассчитывали воспользоваться стоявшей там стационарной большой палаткой, не стали тратить время на то, чтобы ставить свои палатки, а спустились с морены на поляну и расположились рядом с группой наших разрядников, которыми руководил Валентин Иванов. Они также шли на пик Ленина, но по другому пути.
Мне очень понравилось, как вели себя эти очень молодые альпинисты: я бы сказала, с достоинством. Хотя их было довольно много, совершенно не слышно было обычных в таких случаях криков, не заметно никакой суеты. Очень тихо и как-то по-деловому они делали всю работу, время от времени с интересом поглядывая на спектакль, который давали наши французы и который назывался "Приготовление Еды". Это и в самом деле было любопытное зрелище.
Известно, что французы понимают толк в еде, но они и сами умеют готовить - вот что ценно! Во всяком случае, наши французские друзья в тот день поразили своим искусством не только меня (это-то было нетрудно), но и итальянцев.
Взвесив наши ограниченные возможности, они решили приготовить омлет с сыром, и теперь спорили о технологии. Французов было четверо, но они были из трех разных городов (Парижа, Марселя и Ниццы), и, как видно, это означало три принципиально разные школы приготовления омлета с сыром, потому что спор разгорелся не на жизнь, а на смерть. Я было рискнула сунуться с советом, но Пьер осадил меня тирадой: "Когда нужно будет нести тяжелые рюкзаки, мы обратимся к советским альпинисткам, но когда речь идет о кухне, предоставь это дело французам".
Оказавшись не у дел, я подсела к Вале Иванову, сидевшему на большом камне неподалеку, и мы немножко поговорили.
Мне запомнились эти последние минуты, потому что очень скоро все изменилось до неузнаваемости. Тогда мы еще не знали, что идем наверх в чрезвычайно неудачное время, что надвигается такая непогода, которая не только во всей Алайской долине, но и в столице Киргизии будет воспринята как стихийное бедствие. Сидя на освещенной солнцем поляне, мы не подозревали, каким тяжелым испытанием явится для нас это восхождение.
Некоторые из тех, кто находился тогда на "4200", серьезно пострадали от обморожения, другие остались невредимы. Но все без исключения мы были после этого восхождения уже не те, что раньше. Ни для одного из нас - я в этом убеждена - оно не прошло бесследно. Давно известно: мы сами создаем себе трудности, но трудности создают нас...
Мы ушли ужинать в большую палатку и очень весело провели время. Через час или полтора, когда пора было подумать о чае, я предложила свои услуги, чтобы вымыть кастрюли и набрать воды. Выйдя из палатки, я не узнала знакомого места. Не видно было ни морены, ни поляны - все было покрыто снегом. Не видно было даже ручья: снег сыпал в таком количестве, что вода не успевала уносить его. Я с трудом нащупала берег и добыла воды пополам со снегом.
Снег падал всю ночь и часть дня, и на следующий бивуак - на высоте 5300 метров - мы пришли все мокрые. Площадку для палаток пришлось вытаптывать в глубоком снегу, и ночевка получилась малоуютная.
На следующее утро нам предстояло сразу от бивуака подняться по очень крутому склону на гребень, а затем по этому пологому гребню идти до высоты 5600 метров, где ленинградской группой была отрыта снежная пещера.
Погода оказалась еще хуже, чем накануне: шел снег и дул сильный порывистый ветер. Я поняла, что идти будет очень трудно, и испугалась, что буду отставать. Мысль, что остальным будет не легче, почему-то не пришла мне в голову. Я очень боялась опозориться и, чтобы этого не произошло, наметила гениальную в своей простоте тактику. Я решила, что не пойду вместе со всеми, а, насколько хватит сил, буду стараться держаться впереди - тогда я не окажусь сзади.
И вот, как только мы тронулись в путь, и все пошли зигзагом в естественном для такого крутого подъема медленном темпе, я, работая руками и ногами, полезла прямо в лоб с такой поспешностью, как будто наверху меня за это ждал приз. К концу подъема я совершенно выдохлась и, выйдя на гребень, повалилась на снег, чтобы отдышаться. Однако, увидев, что остальные медленно, но неуклонно приближаются ко мне, я не позволила себе долго отдыхать, а припустилась по гребню к пещере.
Во второй половине этого пути меня нагнали Жан Гэ и Лючана Сейманди - единственная женщина в итальянской группе, и дальше мы пошли уже втроем. Жану как-то удавалось более или менее твердо держаться на ногах, но нас с Лючаной прямо тащило ветром, причем поперек гребня. Если в прошлом я не раз чувствовала на скалах, что мне не хватает роста, то тут впервые ощутила, что мне недостает веса. В конце концов, мы втроем благополучно достигли пещеры, а затем в течение последующих полутора часов туда по одному подошли и остальные члены группы.
Хотя я предупредила своих спутников, что хозяева пещеры чуть позже также придут сюда, а потому нам следует позаботиться о ночлеге, измученные тяжелым переходом они не в состоянии были двигаться и так и сидели на рюкзаках до тех пор, пока и в самом деле не пришла группа Колчина. Двум группам в пещере места не было, но Саня Колчин сказал, что рядом есть еще заготовка под пещеру, которую неделю назад начали было рыть румыны, и вызвался помочь нам ее отрыть. Я сообщила об этом Жану, и он с радостью принял это предложение.
Посидев немного в пещере и продрогнув до костей, я решила взглянуть, что делается на белом свете.
Совсем рядом со входом в пещеру Саня Колчин помогал двум альпинистам из нашей группы рыть вторую пещеру. Дело происходило на очень крутом склоне, и фронт работ там был таким узким, что и трое размещались с трудом. Я было взялась им помогать, но Саня охладил мой пыл советом: "Брось ты это дело, не надрывайся". А на мой вопрос: "А как же активная акклиматизация?" - пояснил, что сейчас уже надо не об акклиматизации думать, а беречь силы. Впрочем свои силы он беречь не стал, а продолжал копать, пока пещера не была отрыта полностью. Я же вернулась в нашу нору, села на рюкзак и задумалась.
До тех пор мне ни разу не приходилось ни рыть снежной пещеры, ни жить в ней (что, впрочем, ничуть не мешало мне, работая инструктором, обучать всему этому своих подопечных - на словах, разумеется). Конечно, я и раньше не предполагала, что стены пещеры обиты коврами, но все-таки я не ожидала, что в этих стенах так неуютно. Снег - снизу, сверху, со всех сторон, и отовсюду тянет могильным холодом. Наверное, по пещерным стандартам наша пещера была совсем неплоха, но мне она казалась ужасной.
Нормальный кашель, обычно появляющийся у всех на высоте, усилился у меня после двухчасового пребывания в пещере до чрезвычайных пределов, и я решила, что, если я проведу здесь ночь, воспаление легких мне обеспечено.
Разумеется, это была чистейшая мнительность; десятки людей ночуют в снежных пещерах и радуются тому, что они внутри, а не снаружи. Но в тот момент я ничего не могла с собой поделать. Я знала, что в пещере у меня будет воспаление легких. Я с тоской думала о сухой, светлой и такой домашней палатке. Постепенно эта мысль стала приобретать конкретную форму. Почему бы нам не переночевать в пустых палатках, установленных чуть ниже по гребню? Ведь до них каких-нибудь сто метров.
Я поспешила поделиться своей идеей с французами, но они не ухватились за мое предложение. Во-первых, им не хотелось терять высоту, хотя бы и небольшую, и на следующий день опять подниматься сюда же. Во-вторых, как мне кажется, их в определенной степени привлекала экзотика ночевки в снежной пещере. Так или иначе, они отказались спускаться к палаткам, и тогда я решила, что пойду одна. Сообщив об этом Жану, который, хотя и удивился, но не стал меня отговаривать, я выложила из рюкзака лишние вещи и с трудом протиснулась через узкий вход.
Снаружи все так же мело, и видимость по-прежнему была ничтожной. Саня Колчин, весь облепленный снегом, продолжал заниматься строительными работами. Узнав о моем намерении спуститься к палаткам, он не смог удержаться, чтобы не спросить: "Как же так? Одна?" "Одна, одна! - нахально ответила я. - У нас в группе свобода личности. Западный стиль".
Однако в душе я, с детских лет воспитанная на незыблемом принципе "в горах одному ходить нельзя", испытывала некоторое смущение.
Относительно пологий участок гребня, который мне предстояло пройти, не представлял опасности. С одной стороны, он был достаточно широким, чтобы с него нельзя было свалиться, с другой - не настолько широким, чтобы в таком тумане я могла проскочить мимо палаток, тем более, что они стояли "вразнотык", и на одну из них я неизбежно должна была натолкнуться даже при полном отсутствии видимости. Это меня не волновало. Однако я, как и Саня, тоже была инструктором и тоже предостерегала своих учеников против одиночного хождения в горах. Так что мое смущение в тот момент было вызвано не предстоявшим мне несложным переходом, а сознанием, что я нарушаю принципы, которые сама же проповедую, да притом при свидетелях.
Не скажу, что до этого мне никогда не приходилось ходить одной, но во всех случаях это было, строго говоря, не в горах, а на подходах.
Помню, однажды я находилась в альпиниаде в Безенги на Центральном Кавказе и в одно прекрасное утро спохватилась, что мне давно пора быть на работе в лагере, с которым у меня был заключен договор. От Миссес-коша, где мы тогда базировались, до селения Безенги, откуда ходили машины, немногим более двадцати километров - расстояние, по тогдашним моим представлениям, ничтожное, но загвоздка была в том, что у меня не было попутчиков. Никто в ближайшие дни вниз идти не собирался. Мы обсуждали так и сяк этот вопрос с Игорем Ерохиным, который был тогда нашим начальником, но выход не находился.
Я утверждала, что могу идти одна, так как никакой трудности для меня этот путь не представляет. Игорь понимал это не хуже меня, но ему не хотелось без особой необходимости нарушать краеугольное правило советского альпинизма, С другой стороны, я опаздывала на работу, и это надо было учитывать.
В конце концов мы договорились, что на следующее утро я могу уйти, но буду предельно осторожна. И вот эта последняя оговорка меня буквально погубила. Давящее сознание ответственности (могу подвести Игоря!), мысль, что если сейчас я вдруг случайно сломаю ногу, то так и останусь тут лежать, пока кто-нибудь не наткнется на мой скелет, привели к тому, что я стала поминутно спотыкаться и падать.
За всю свою жизнь я не споткнулась столько раз, сколько в то ясное солнечное утро на абсолютно сухой, широкой и достаточно ровной тропе. Я поднималась из пыли только затем, чтобы через пятьдесят метров снова в нее лечь. Помню, когда я свалилась в очередной раз, у меня мелькнула мысль, что, может, мне лучше вообще не вставать, а так и ползти до самого селения. Потом внезапно я перестала падать: вспомнила, как кто-то рассказывал, что вокруг Безенги полно волков и в самом селении по ночам отчетливо слышен их вой. Мысль о волках мгновенно вытеснила все предыдущие, и, забыв о тяжелом рюкзаке, я понеслась, как на ипподроме...
Но сейчас, на гребне пика Ленина, не было никаких психологических факторов, которые мешали бы мне благополучно пройти в одиночку эти сто метров. Напротив, в моем возбужденном мозгу гвоздем сидела одна мысль: мое спасение в том, чтобы добраться до палаток - там сухо, там тепло, там у меня не будет воспаления легких.
Из нескольких палаток, стоявших на гребне, мне больше всего понравилась одна, расположенная "нос к носу" с польской. А когда, заглянув в нее, я увидела, что внутри чисто и сухо, полно теплых шерстяных вещей и лежит мешок с сухарями, она понравилась мне еще больше. Палатка была отечественная, но не "памирка", а высотная, то есть со входом в виде круглого отверстия в центре передней стенки с пришитым по периметру входа рукавом. Влезать и вылезать из нее было чистое мученье, но зато в нее не проникал ни снег, ни ветер.
Я вышагнула из своих ботинок сорок второго размера, как была в меховых носках пролезла через дыру-вход, очистила от снега и втащила внутрь ботинки, сбросила мокрую штормовку, наглухо затянула рукав входа и растянулась на полу. Как здесь было хорошо!
Так я блаженствовала, наверное, с час, а затем решила, что настало время поужинать. Я вытащила из рюкзака предусмотрительно прихваченную из пещеры банку почек в томатном соусе, вскрыла ее с помощью ледоруба и отменно поужинала. На закуску я съела несколько сухарей из мешка, мысленно оправдывая себя тем, что у их владельцев на этой высоте, может быть, уже не будет аппетита. После чего с комфортом расположилась на куче свитеров и шерстяных носок и продолжала блаженствовать.
Внезапно сквозь полудремоту я услышала, что кто-то зовет меня по имени. Это не были слуховые галлюцинации, нередко случающиеся на высоте, и когда я выглянула из палатки, то увидела связанную одной веревкой четверку молодых парней, покрытых снегом с ног до головы. Как выяснилось, это была команда ленинградского "Спартака". В этот день они пытались подобраться поближе к вершине, но исключительно плохая погода и, в частности, практически полное отсутствие видимости заставили их повернуть. С большим трудом они спустились к пещерам, но там свободного места не было, и Колчин посоветовал им пойти по моим стопам.
Сообщив мне эту краткую информацию, они без промедления исчезли в одной из палаток. Глядя на то, что творится вокруг, можно было себе представить, как им досталось в этот день.
Я попыталась уснуть, но не тут-то было! Мешал 1 оглушительный рев ветра, но, главное, страшно хотелось пить. Проклятые "Почки в томате" буквально сжигали меня изнутри, а залить их было нечем. Я решила слазить в польскую палатку в надежде, что, может быть, там найдется примус и какая-нибудь тара, и я смогу натопить себе снега.
Это было легче задумать, чем сделать, хотя палатка польских альпинистов стояла совсем рядом. При том, что на такой высоте и дышишь с трудом, и двигаешься медленно, это превратилось в целую экспедицию - не так-то просто перебраться из одной высотной палатки в другую. Результаты, однако, оказались неутешительными: ничего, такого, с помощью чего можно было бы добыть питье, в польской палатке не было. Так же медленно и с трудом я перелезла обратно в свою палатку. Муки жажды становились все нестерпимей, и, наконец, я решила, что у меня нет другого выхода, как пойти к ленинградцам. Я отлично понимала, что в этих условиях глоток воды - огромная ценность, а после такой изматывающей работы, какая была у них в этот день, они сами нуждаются в каждой капле воды, но так же твердо я знала, что они не оставят меня без помощи.
До палатки ленинградцев было не больше десяти метров, но я едва их преодолела - такой был ветер. Когда, наконец, почти ползком я добралась до соседей и объяснила им цель своего визита, меня встретили очень гостеприимно. Хозяева сказали, что как раз топят снег для чая и пригласили меня войти. Звучало так, как если бы мы находились на Невском и я пришла к ним на "файф о'клок".
Пока топился снег и грелась вода, мы вели светскую беседу. Затем каждый получил по неполной кружке чая, и развернулась теоретическая дискуссия: как лучше напьешься, если воды мало - то ли проглотив ее залпом, то ли цедя по капле. Мнения разделились, но результат, я думаю, в обоих случаях был одинаков: хотелось выпить еще раз в десять больше. Наконец, это надолго запомнившееся мне чаепитие окончилось, и мы принялись обсуждать, как мне добраться до дома. Ветер к этому времени стал прямо-таки ураганным, и было ясно, что идти без страховки нельзя. Пришлось мне взять конец веревки, и, страхуемая прямо из палатки, я сквозь снег и ветер добралась к себе.
Теперь ничто не мешало мне расположиться с комфортом до утра. Я залезла в спальный мешок, сунула под одежду на живот мокрые носки для просушки и приготовилась заснуть. Но это было так же трудно, как спать на платформе московского метро - такой стоял грохот. Впрочем, я из-за этого не расстраивалась. Не сплю, и ладно. Главное, мне сухо, тепло, уютно и вообще прекрасно.
Давно известно, что нельзя искушать судьбу подобными речами, хотя бы и произносимыми мысленно. Именно в тот момент, когда я безудержно радовалась своему счастью, мне на голову свалилась мокрая крыша палатки. В первое мгновение я даже не поняла, что произошло. Однако секунды спустя стало ясно: сорвало заднюю оттяжку, придется вылезать.
Я извлекла из-под одежды уже подсохшие носки, влезла в уже оттаявшие ботинки и нырнула в пургу и мрак. Тьма была кромешная. Придерживаясь за палатку и всерьез опасаясь, как бы меня не сдуло, я с трудом добралась до задней стойки и на ощупь водрузила оттяжку на место. Затем проделала все операции в обратном порядке. Я снова залезла в мешок и сунула вновь намокшие носки на прежнее место.
Однако урок, который я только что получила свыше, видимо, был задуман как вводный, потому что вскоре последовало продолжение. На этот раз мокрая крыша хлестнула меня по ногам, так как сорвало переднюю оттяжку. С одной стороны, это было лучше - не надо было обползать вокруг палатки, с другой - хуже, поскольку передняя стенка (а вход находился в ней) в виде мокрой тряпки валялась на полу палатки, и непонятно было, как вылезать, тем более в полной темноте. В конце концов, мне удалось с этим справиться и вернуть палатке ее первоначальный вид.
Я вновь расположилась на ночлег, но от прежнего благодушного настроения не осталось и следа. Перспектива каждые сорок минут вылезать на тридцатиградусный мороз меня вовсе не радовала. Теперь я со страхом прислушивалась к шуму ветра: я уже поняла, что во время особенно сильных его порывов, которые производили впечатление резкого удара, можно было ожидать чего угодно - не только сорванной оттяжки, но, может быть, даже и разорванной палатки.
В таком напряжении я провела часа два, а затем произошла очередная авария, на этот раз более серьезная. Опять сорвало заднюю оттяжку, но когда я до нее добралась, оказалось, что ее не просто сорвало, а разорвало палатку под кольцом, в которое вставляется стойка. Я поняла, что в темноте и на морозе я ничего не смогу с этим сделать (как, впрочем, не смогла бы и в более благоприятных условиях).
Я вернулась в палатку, сгребла в сухой угол находившиеся в палатке вещи, чтобы они не намокли, переложила головой ко входу спальный мешок и тут же заснула.
Я думаю, что проспала не больше двух часов, а когда проснулась (около шести), обнаружила, что снегопад кончился и ветер поутих. То есть, конечно, ветер был и довольно сильный, но такой, какой обычно бывает на этой высоте, и совсем не то, что накануне.
На поваленную заднюю часть палатки за это время успело намести огромный сугроб, и мне лишь с большим трудом удалось вытащить из-под него ноги. Я покричала ленинградцам, но они не отозвались, и я решила, что они уже ушли наверх, хотя следов не было видно.
В пещере я застала невеселую картину. Для моих партнеров по восхождению эта ночь оказалась на редкость тяжелой. Всю ночь они почти беспрерывно воевали со снегом, который забрасывало ветром в пещеру, забивая вход. Похоже было, что им вообще не удалось сомкнуть глаз. Да и горная болезнь давала себя знать. Впервые ночевать на такой высоте всегда очень тяжело. Я помню, как я в свою первую ночевку на шести тысячах всю ночь мучалась от раскалывающей головной боли и лизала мокрую стенку палатки.
Все обитатели пещеры выглядели порядком измученными, и, понятно, что они не особенно торопились с выходом. Когда, наконец, мы тронулись в путь, обеих ленинградских групп не было и следа. Вернее, след был - крутые ступени уходили по снегу почти вертикально вверх в сторону Раздельной, но сами группы к этому времени, видимо, были уже далеко.
Мы начали подниматься все вместе, но потом я ушла вперед. И не только потому, что это была та же тактика, которой я решила придерживаться накануне. Дело в том, что мне очень не нравился этот крутой склон. После двух суток снегопада он казался мне чрезвычайно лавиноопасным, и мне хотелось пройти его как можно быстрее. За все годы занятий альпинизмом я ни разу не попадала в лавину, но мне приходилось видеть их вблизи, и это было очень неприятно. Так что, оказавшись на плато, я ощутила большое облегчение. К нему добавлялась радость от отличного самочувствия.
Произошло чудо, о котором я не смела и мечтать. Я привыкла считать, что плохо переношу высоту. Дважды я была на Эльбрусе и оба раза чувствовала себя ужасно. А про первое восхождение на семитысячник - пик Ленина - и говорить нечего. И вот теперь, спустя два года, я стою на высоте шести тысяч метров, как в родной стихии. Как будто я тут родилась и выросла. Это было удивительное чувство! Я знала, конечно, что высотная акклиматизация в какой-то степени сохраняется, но такая колоссальная разница в самочувствии меня поразила.
Не дожидаясь всей компании, я пошла к заброске, оставленной нами во время второго выхода, и положила основную ее часть к себе в рюкзак. Заброска, правда, была небольшая и нетяжелая, но и рюкзак у меня был маленький - итальянский, предназначенный скорей всего для коротких стенных восхождений. Через некоторое время подошел Эннио Кристиано - молодой, очень сильный итальянский альпинист - и забрал остальное.
Наконец, мы все собрались на плато, и тут Лючана заявила, что она идет вниз. Она объяснила это тем, что боится обморозиться. "Я чувствую, - сказала она, - что если пойду выше, то обязательно поморожусь". Я вспомнила, как накануне я чувствовала, что у меня будет воспаление легких, и не стала ее отговаривать. С моими предчувствиями дело осталось невыясненным, но опасения Лючаны, как показали дальнейшие события, были не лишены оснований. Вместе с Лючаной ушел вниз Жан Вернэ - старший из французских альпинистов. Он не хотел уходить, но у него был очень сильный кашель, и товарищи его уговорили. Таким образом, и во французской, и в итальянской группе осталось по три человека, но это уж были отборные кадры, и легкой жизни мне ждать не приходилось. Тем не менее я не видела причины менять тактику и решила по-прежнему стараться идти впереди - до тех пор, пока у меня это будет получаться.
Едва мы сошли с плато и вступили на гребень, погода снова начала ухудшаться. Ветер опять стал усиливаться, снизилась видимость, но снегопада не было, а только сыпала ледяная крупа.
В середине дня, часа в два я услышала, что Жан мне что-то кричит. Хотя расстояние между нами было небольшое, из-за ветра я не могла разобрать слов. Наконец, поняла, что мои спутники решили встать на бивуак. Хотя мы прошли в этот день очень мало, меньше половины того, что должны были пройти, это решение, видимо, было правильным.
Мы выбрали на гребне подходящую площадку и, прежде чем ставить палатки, в соответствии с инструкциями, которые на прощанье нам дал Герман Аграновский, стали сооружать по границам площадки снежный забор для защиты от ветра. Итальянские альпинисты лопаткой стали вырезать из снега большие блоки, и тут, к немалому моему огорчению, оказалось, что от меня никакой пользы нет.
Внизу эти парни физически были намного сильнее меня и гораздо лучше тренированы. На высоте мое преимущество в акклиматизации как будто сгладило эту разницу, а начиная с высоты 5200 метров, я видела, что иду легче, чем они. И вот теперь, довольно неожиданно для меня, грубая физическая сила дала-таки себя знать. Не то, чтобы эти снежные блоки показались мне тяжелыми, я попросту не могла их приподнять. Конечно, я не бездействовала: приносила относительно небольшие снежные комья и затыкала ими щели между крупными блоками, что одновременно улучшало защиту от ветра и цементировало стенку. Но, конечно, это была лишь подсобная работа, и будь в нашей группе все только морально сильные, нам бы этот забор вовек не построить.
Надо сказать, что, несмотря на все наши усилия, нам все-таки не удавалось на этом восхождении полностью защитить палатку от ветра, и все время ощущалось, что на такие условия "памирка" не рассчитана. Ветер был такой сильный, что продувал снег прямо через перкаль (в нижней части палатки), и помню, как я удивилась, когда впервые увидела, что снежная пыль свободно проходит через эту плотную ткань и тихо оседает на спальных мешках.
Я все время помнила, что мои спутники мучаются с этой палаткой из-за меня, и поэтому смиренно заняла самое неудобное место: у стенки, головой ко входу. Там я и спала все время за исключением последней ночи перед спуском, когда я отвела себе совсем другое место. Каждый вечер перед сном мне приходилось натягивать на голову капюшон штормовки, потому что эти палочки, на которые застегивается "памирка", не представляли ни малейшей преграды для буйного памирского ветра, и за ночь мне на голову регулярно наметало небольшой сугроб. Утро начиналось с того, что я его стряхивала. Однако, по правде говоря, это мне никак не мешало и в тех условиях было сущим пустяком.
Весь следующий день занял у нас подъем по гребню, на котором мы ночевали, и к вечеру мы все заметно устали. Мы остановились на бивуак вскоре после того, как дошли до конца гребня. С этого места нам была видна палатка одной из ленинградских групп, стоявшая значительно выше наших палаток, но меня это не беспокоило. По плану наш последний бивуак должен был быть на высоте 6900 метров, то есть еще выше, чем находились в тот момент ленинградцы. Таким образом, на следующий день нам предстояла не такая уж тяжелая работа: надо было дойти до высоты 6900 метров и установить там штурмовой лагерь. Мы должны были действовать наверняка - ведь в нашем распоряжении была только одна попытка. На вторую в тех условиях у нас не хватило бы сил, а спускаться для отдыха в лагерь и начинать все сначала - не оставалось времени.
Однако на следующее утро меня ждала сокрушительная новость. Хотя мы встали не раньше обычного и, как всегда, не спеша позавтракали (на такой высоте при всем желании спешка невозможна), мои спутники решили идти на штурм вершины.
Не знаю, что на них накатило. До тех пор они скрупулезно выполняли все советы Германа Аграновского, которые он дал нам перед выходом. И вот теперь намеревались нарушить основное, самое главное указание, которое он счел необходимым повторить несколько раз и просил меня при переводе особенно подчеркнуть, что это очень важно.
Я поспешила напомнить об этом Жану, который был нашим руководителем, но он не стал меня слушать. "Мы идем на вершину", - вот все, что он мне ответил. Тогда я обратилась к Эцио - руководителю итальянских альпинистов. Он был старше своих товарищей, опытнее их и пользовался у них авторитетом. Но и он не захотел обсуждать этот вопрос.
Французские альпинисты рассовали по карманам свои сине-бело-красные флажки, итальянцы вымпелы своих национальных цветов, и на этом их подготовка к штурму закончилась. От такой неожиданности у меня голова пошла кругом. Я вернулась в палатку и стала лихорадочно искать решение.
За всю мою жизнь в горах я ни разу не шла на вершину без абсолютной уверенности в успехе. Сейчас же я не то, что сомневалась, я знала, что идти нельзя - так все ненадежно. Но и не идти я не могла тоже. Пусть официально я числилась в альпиниаде переводчиком. Сейчас, на высоте семи тысяч метров, это не имело ровно никакого значения. Сейчас я была тем, кем была на самом деле - мастером спорта и инструктором альпинизма. А это значило, что вся ответственность за все, что может произойти на этом восхождении, - на мне.
Я не была руководителем группы, а всего лишь рядовым участником. Но рядовым ли? Мой опыт восхождений в высоких горах и в непогоду был намного богаче, чем у любого из этих ребят. Сколько я перевидала подобных энтузиастов, которые, походив в Татрах или Альпах, пытались сделать любое кавказское восхождение за один день. Я и сама не раз попадала с ними в холодные ночевки. Разумеется, мы всегда предупреждали их, что они ошибаются в своих расчетах, но они обычно не соглашались, а мы не настаивали: в конце концов, холодная ночевка - не конец света. И вот результат: с группой польских альпинистов мы ночуем на "перемычке Попова" прямо в снегу, выкопав ледорубами небольшие ямы, чтобы хотя бы укрыться от ветра. Или другое воспоминание: сентябрьской ночью бродим при неверном свете луны с Толей Федоровым и тремя словацкими альпинистами по невероятно разорванному леднику Кашка-таш, пытаясь добраться до оставленной на морене палатки, чтобы не ночевать на льду.
Одним словом, я очень хорошо знала, чем кончаются подобные экскурсии. Но это в невысоких и теплых кавказских горах, а здесь - на такой высоте и в такую непогоду - чем это здесь может кончиться?
Я знала, что в базовом лагере и начальник альпиниады АТ.Овчинников, и старший тренер ПЛ.Буданов не могут не беспокоиться о судьбе итало-французской группы - единственной иностранной группы, которая была в то время наверху. Но мне казалось, что их должна успокаивать мысль, что в группе есть и кто-то из наших альпинистов. И мне стало ясно, что раз уж я не смогла переубедить своих спутников, теперь я должна идти до конца.
Мои партнеры ушли, прихватив с .собой лишь вымпелы да несколько плиток шоколада. Я вспомнила, как Женя Лисков в подобных случаях неизменно клал в рюкзак спальный мешок, приговаривая: "Пусть чудят, как хотят, а мы хоть живы останемся", и тоже положила спальный мешок, тем более, что мне больше нечего было взять - вымпела у меня не было.
Я вылезла из палатки, волоча за собой рюкзак, и уже снаружи натянула штормовку. Но то ли я слишком спешила, то ли чересчур нервничала - молния никак не застегивалась. Я дергала ее минут пять, но безрезультатно.
В то время, пока я сидела в палатке и предавалась размышлениям, мои партнеры собирались и по мере готовности уходили. Ничего удивительного в этом не было. В совместных восхождениях с иностранными альпинистами я давно привыкла к свободному "западному стилю" хождения в горах и, не скрою, охотно его приняла. Мне нравилось, что не надо обязательно идти всем вместе.
Однако сейчас, когда я в своей незастегивающейся куртке одиноко стояла возле пустой палатки на высоте почти семи тысяч метров, этот стиль мне нравился меньше. Под пронизывающим ветром, на морозе мне вдруг очень захотелось, чтобы мы шли именно вместе. Как мне не хватало в эти минуты кого-нибудь из моих прежних партнеров по связке, рядом с которыми меня никогда не покидало чувство надежности и уверенности, что в любой момент я могу рассчитывать на помощь! Но сейчас их рядом не было, и что же, мне тут до вечера стоять?!
Я так рванула замок, что затрещала вся штормовка. Но молния застегнулась. И я отправилась догонять партнеров.
Склон здесь был некрутой, но и этого небольшого набора высоты было достаточно, чтобы мы все шли медленно, все-таки высота уже была порядочная.
Впереди просматривалось резкое повышение, как бы небольшая стенка, которая выводила на гребень - тот самый, на котором мы должны были ночевать. И вот на этой стенке я заметила одну из двух ленинградских групп, которые были выше нас. Приглядевшись, я с удивлением поняла, что они не поднимаются, а почему-то спускаются. В такое время? Это было необъяснимо. Возможно, у них что-то случилось? Но на это было не похоже. Все они были налицо, все спускались сами и притом очень быстро.
Это оказалась группа Колчина, и когда я подошла к стенке, Саня меня там ждал. Выяснилось, что накануне непогода помешала им дойти до вершины. В этот день с утра они предприняли было вторую попытку, но когда вышли на гребень, погода показалась им чересчур уж неблагоприятной. "Боимся поморозиться", - так объяснил Саня. Однако один из членов их группы, Игорь Грехов, невзирая ни на что, рвался наверх, и теперь Саня спрашивал, не возражаем ли мы, чтобы Игорь пошел с нами.
Меня такое предложение могло только обрадовать. Во-первых, в такой сложной ситуации я была счастлива иметь рядом кого-то из своих, во-вторых, я не знала этого пути (в прошлый раз я ходила на пик Ленина с другой стороны), а Игорь знал, что в условиях такой плохой видимости было очень важно. Для порядка я спросила согласия Жана, и он, конечно, не возражал, тем более, что, по его представлениям, Игорю никто не мог запретить идти куда угодно.
Когда мы поднялись по стенке и вышли на гребень, я поняла, почему повернули ленинградцы. И ниже погода была не сухумская, но здесь был такой мороз и такой ветер, что дух захватывало. Слова "боимся поморозиться" так и вертелись у меня в голове - в самом деле, ничего другого здесь нельзя было ожидать. Я вдруг отчетливо поняла, что мне незачем нести с собой спальный мешок: если к ночи мы не будем в палатках, никакой мешок меня не спасет. Я положила его в большую яму и придавила камнями.
Не знаю, как выглядит этот маршрут в хорошую погоду, наверное, там есть какие-то отличительные черты, но в том "молоке", в каком мы шли весь этот день, я не составила себе о нем никакого представления. Если бы Игорь нас не вел, я вообще не знала бы, в какую сторону идти.
В свое время корреспондент газеты "Советский спорт", опубликовавший статью об этой альпиниаде, написал, со слов французских альпинистов, что на пути к вершине я "встряхивала каждого, кто потерял надежду на успех". Понятно, что "встряхнуть" этих парней я не смогла бы даже на уровне моря, не то что на такой высоте; речь в статье шла о другом.
Дело в том, что во второй половине пути (ближе к концу) у меня произошло с моими партнерами решительное объяснение. Когда мы затратили уже слишком много сил, и было ясно, что все поставлено на карту, мои спутники посовещались, и Жан сказал мне, что дорога оказалась что-то очень длинная и не лучше ли нам отложить штурм на завтра. Вот тут я и высказала им свое мнение об их несерьезном поведении. Я сказала, что о дороге надо было думать перед выходом, а сейчас уже поздно. Сейчас мы пойдем вперед - до тех пор, пока у нас будет резерв времени, позволяющий нам засветло вернуться к палаткам. Если к этому моменту мы не будем на вершине, тогда - и только тогда - мы повернем назад, и это будет конец нашего восхождения, потому что мы не можем безнаказанно бродить взад-вперед по семитысячнику в такую непогоду.
Разговор у нас кончился быстро, и с последними словами я пошла вперед. Игорь, который присутствовал при этом, поинтересовался, что у нас происходит. Я объяснила, и он пошел за мной, сожалея, что уже не может прокладывать путь. Это было понятно: он слишком много сил затратил накануне, да и в этот день большую часть пути шел первым. Но я не нуждалась в помощи: как известно, спортивная злость - наилучший стимулятор, а во мне в тот момент злости было - на десятерых, не знаю только, спортивной ли.
Интересно, что во время нашего "решительного объяснения" я обнаружила, что не умею ругаться по-французски. Я не имею в виду грубые ругательства, а то, что называется "откровенным высказыванием своего мнения".
У себя на работе, в Министерстве внешней торговли, мне время от времени приходилось сдавать экзамены по иностранным языкам для получения процентной надбавки к зарплате. На экзаменах комиссии в основном налегали на коммерческие диалоги; ругаться никто не требовал, и вот, оказалось, что у меня в этой области пробел. Однако не зря я уверяла начальство, что меня необходимо отпускать в горы работать переводчиком, поскольку это способствует повышению моей квалификации. Это была чистая правда. И на этот раз работа с иностранными делегациями прошла для меня не без пользы. Борьба со стихией порой вызывает сильные эмоции, и на этом восхождении я ознакомилась со всеми сколько-нибудь стоящими ругательствами на французском и итальянском языках и даже (что, как выяснилось, считалось особенно шикарным для применения в горах) на языке басков.
Однако в тот момент, когда я остервенело топтала снег где-то на подступах к вершине, все мои мысли были на чистом русском языке. А предмет для размышлений у меня был самый актуальный: я пыталась сообразить, сколько времени у нас еще есть и когда мы должны будем повернуть назад. В конце концов, я решила, что мы можем идти до семнадцати часов. Это крайний срок.
Видимости по-прежнему не было никакой. Я то и дело снимала темные очки - их все время забивало снегом - и пыталась разглядеть вершину. Усталости я уже не чувствовала - шла, как автомат.
Мои компаньоны после нашей беседы держались на некотором расстоянии сзади. Я уж и не оглядывалась, но в один момент кто-то тронул меня за плечо. Это был Пьеро Дануссо, двадцатидвухлетний итальянец, водопроводчик по профессии. Он жестом показал, чтобы я пропустила его вперед. Ни говорить, ни обойти меня он не мог - не было сил. Некоторое время он прокладывал путь, потом уступил свое место мне, и так, молча чередуясь, мы с ним топтали снег до самой вершины, которая внезапно и на одно мгновенье открылась прямо перед нами ровно за двадцать минут до намеченного мной мысленно срока.
На вершине мы были очень недолго. Мои спутники поспешно фотографировали, и я попросила Пьеро, чтобы он меня снял тоже. Он дал мне в руку итальянский флажок и так меня и запечатлел. Эта фотография высокого качества, и на ней отчетливо видно, какой вокруг туман и какой у меня измученный вид.
Вниз мы шли очень быстро, насколько это возможно на такой высоте. Я уже не сомневалась, что мы засветло доберемся до палаток, но случилось непредвиденное: Эцио Лаваньо неожиданно сказал, что у него снежная слепота. Не знаю, как это могло случиться; мне казалось, что он очки не снимал. Впрочем, я могла и не заметить. Так или иначе, он завязал себе глаза своим красным шарфом, и два других итальянских альпиниста повели его под руки. Конечно, это сразу очень замедлило наше движение, но оставить их так далеко от палаток мы не могли. Только когда мы спустились значительно ниже, я с французами пошла вперед, а Игорь добровольно остался с итальянцами - на случай, если им потребуется помощь.
Когда мы с Пьером дошли до стенки, у которой утром я разговаривала с Саней, Жан был уже под ней. Как он спустился, я не видела. Я попрочнее воткнула ледоруб, чтобы подстраховаться, и, наклонившись вперед, стала нащупывать, куда бы поставить ногу. Должно быть, я наклонилась слишком сильно, а, может, поскользнулась, но только в следующий момент я с этой стенки слетела. Я оказалась на несколько метров ниже и сразу же вскочила на ноги. Со стороны было похоже, что я просто спрыгнула. Мне случалось прыгать в снег через трещины на леднике, но сигануть со скальной стенки у меня, конечно, и в мыслях не было.
При своем неожиданном падении я выскочила из рукавицы, и она так и осталась наверху в темляке ледоруба. Я поднялась повыше и крикнула Пьеру, чтобы он дал мне мой ледоруб. Он наклонился и протянул его мне, но я все-таки не могла дотянуться. Пьер наклонился еще немного и в следующий миг пролетел мимо меня. Он свалился точно так же, как и я, с той лишь разницей, что я падала без ледоруба, а он летел с двумя сразу. Как ни в чем не бывало мы пошли дальше.
Конечно, наше поведение выглядело более чем странно. Но мы и были в тот момент не вполне нормальны. Мы находились в состоянии колоссального физического и особенно психического переутомления и едва ли могли контролировать свои поступки.
Наши партнеры вели себя не лучше. Когда Игорь и три итальянских альпиниста подошли к этой злосчастной стенке, Игорь начал спускаться первым, причем он пошел правее, чем шли мы с Пьером. Однако там оказалось не легче (спускаться по крутым обледенелым скалам всегда трудно), и он тоже упал. При этом он въехал в какие-то камни и ободрал себе лицо. Он тут же стал кричать итальянцам, что место опасное и надо лучше страховать Эцио. Но то ли они его не поняли, то ли просто не смогли удержать Эцио, но он вырвался у них из рук и внизу, проскользив по снегу, влетел в те же камни. Однако, если Игорь хотя бы видел, куда падал, то у Эцио глаза были завязаны, и результаты падения оказались для него более печальными.
Когда мы с Пьером спускались по стенке, было еще светло, но. видимость ухудшалась с каждой минутой. Меня это страшно беспокоило, и я сделала попытку пойти чуть-чуть быстрее. В результате я догнала Жана, и мы пошли вместе. Тут нас и застала темнота. По нашим расчетам, мы должны были находиться уже где-то вблизи палаток, но ничего не было видно. Я хорошо помнила, что наши палатки стояли недалеко от правого края гребня, и все время уговаривала Жана идти правее. Однако он так же твердо помнил, что палатки находились у левого края, и тянул меня влево.
Чтобы в темноте не терять связи (из-за ветра было плохо слышно), мы вынуждены были идти на расстоянии трех-четырех метров друг от друга, Жан - ближе к левому краю, я - к правому, в общем - примерно по середине гребня. И наткнулись прямо на снежный забор, ограждавший наши палатки. Он был совершенно не виден на фоне снега, и, пройди мы на несколько метров правее или левее, мы бы его не заметили. Конечно, рано или поздно мы бы осознали свою ошибку, но не знаю, смогли ли бы мы вернуться. Ведь надо было бы подниматься, а сил на это уже не было.
Мы вошли в палатку и рухнули на спальные мешки. Я не могла опомниться от мысли, что мы едва не проскочили мимо палаток, и поэтому сказала или, вернее, прохрипела (от постоянного пребывания на морозе все мы порядочно охрипли): "Повесь фонарь на палатку". Наверное, вместо того, чтобы давать указания, мне следовало сделать это самой, но на такое усилие я уже была неспособна. Жан устал не меньше моего (а учитывая разницу в акклиматизации, может быть, и больше). Но он был нашим руководителем, а главное, настоящим мужчиной. И он себя поднял.
Через полчаса на свет нашего фонаря пришел Пьер, а спустя еще довольно длительное время - итальянцы. Теперь мы все были в сборе, и можно было считать, что восхождение прошло благополучно.
Считать можно было что угодно, но истинный смысл всего, что произошло, от этого не менялся. Тысячу раз был прав Аграновский, когда советовал нам идти на вершину не ниже чем с 6900 метров. Он имел при этом в виду, что тогда у нас будут все шансы на успех, и только какая-нибудь непредвиденная случайность может нарушить наши планы. Сейчас же самой большой случайностью было то, что мы все сидели в палатке, живые и относительно здоровые. Мы нарушили законы гор и едва не заплатили за это. На этот раз нам здорово повезло, и, мне кажется, это было ясно всем...
На спуске наша группа по-прежнему шла в "свободном западном стиле", иными словами, кто как хотел. На деле это выглядело так: Жан с Алексом давно уже были на "4200" (пришли туда поодиночке), мы с Пьером - метров на двести выше, а итальянцы - еще на километр сзади.
Уже недалеко от "4200", на последнем крутом спуске, перед одной из трещин мы с Пьером сели отдохнуть (мне кажется, мы это делали через каждые двадцать метров). Мы уже "сбросили" в этот день почти два с половиной километра высоты, и ноги были, как ватные. Затем Пьер начал спускаться, а я полезла в рюкзак за свитером. Пока я его доставала, пока надевала, Пьер успел уйти довольно далеко, а я, подойдя к трещине, увидела, что не могу, такая уставшая, перепрыгнуть через нее с тяжелым рюкзаком. Трещина была не такая уж широкая, но достаточно глубокая, уверенности у меня не было, а прыгать "на авось" я не хотела. Бросить же сначала рюкзак через трещину, а уж потом прыгать налегке казалось мне рискованным: склон был крутой, и рюкзак мог укатиться неизвестно куда.
Пришлось просить о помощи. Пьер, не колеблясь ни секунды, положил на снег свой рюкзак и с видимым трудом, преодолевая огромную усталость, медленно пошел в гору. Я смотрела на него сверху, смотрела, как он шел, и у меня было такое чувство, что мы сто лет ходили с ним в одной связке.
На следующий день с бивуака "4200" мы вернулись в базовый лагерь на Луковую поляну, и мне пришлось заняться исполнением своих прямых обязанностей по обслуживанию "интуристов".
Я никогда не работала в "Интуристе", но я там училась: кончила курсы шведского языка. На протяжении трех лет я почти ежедневно общалась с переводчицами "Интуриста", и хотя они особенно не жаловались на свою судьбу, из их разговоров я поняла, что работа у них достаточно трудная и во многом неблагодарная. С иностранцами-альпинистами работать, конечно, гораздо легче, чем с обычными туристами: они не требуют особого комфорта и не обращают внимания на мелочи - лишь бы были горы, повыше и поопаснее. Но и с ними хлопот хватает.
Так было и на этот раз. Как только мы прибыли в лагерь, я кинула рюкзак у входа в свою палатку и, не имея времени даже на то, чтобы умыться и переодеться или хотя бы сбросить тяжелые ботинки, сразу пошла с Эцио к врачу. Высокий молодой врач, похожий на спортсмена-профессионала, ткнул Эцио пальцем в бок и мгновенно определил, что у него сломано ребро.
Вот, значит, чем кончилось то падение со стенки! Как же он шел все это время? Ведь он не стонал, не жаловался. И почему из нас всех больше всего досталось именно ему? Сейчас, когда он, раздетый до пояса, стоял перед врачом, это было особенно заметно. Он чрезвычайно сильно похудел, хотя и раньше не имел лишнего веса; что-то случилось у него с горлом, и он мог говорить только шепотом; концы пальцев на руках были совсем черные от обморожения, а теперь еще и ребро! Мне было его ужасно жаль, а Лючана, которая пришла к врачу вместе с нами, едва не плакала. И не удивительно: Эцио был ее старым другом.
Служитель медицины, понятно, не разделял наших сантиментов. Он велел Лючане принести плотное полотенце и показал, как надо зашить его вокруг грудной клетки Эцио, чтобы оно выполняло роль гипса. Лючана тут же добросовестно это исполнила со словами: "Как я в таком виде верну его жене? Она меня убьет!"
Через короткое время мне опять пришлось идти в медицинскую палатку - на этот раз с абсолютно здоровыми людьми. Этими здоровыми людьми были два наших молодых марсельца - Жан Гэ и Пьер Гра. Перед отъездом на Памир они прошли усиленный курс тренировок под бдительным надзором какого-то специализированного научно-исследовательского центра, то ли медицинского, то ли спортивного, точно не помню. Там им устроили такое обследование, какому подвергаются разве что кандидаты в космонавты, и идея ученых этого центра заключалась в том, чтобы сразу же после восхождения на семитысячник провести на месте аналогичное обследование, чтобы можно было сравнить полученные данные.
Мы втроем явились к врачу и вручили ему большой запечатанный конверт, в котором оказалась "сопроводиловка", начинавшаяся словами "Многоуважаемый коллега!", а также бланки обследования пунктов на пятьдесят. Чего там только не было! Даже анализ крови предлагалось сделать в нескольких разновидностях. Нет сомнения, что все это было очень полезно для науки, но в наших условиях абсолютно нереально. Врач измерил у французских альпинистов давление и частоту пульса, вписал эти данные в соответствующие пункты и красиво расписался. На этом обследование закончилось, и мы пошли восвояси.
Начальство также не забывало меня по части работы, и время от времени я получала от начальника альпиниады А.Г.Овчинникова разные, не обычные для переводчика, задания. Надо сказать, что на фоне ленинградских кадров альпиниады Толя Овчинников был для меня "своим". Мало того, что мы с ним были из Москвы, мы оба были из МВТУ, а уж это означало, что мы - почти родственники. Однако начальник альпиниады понимал родственные отношения по-своему. Вместо того, чтобы делать мне всякие мелкие поблажки и поддержать меня, когда старший тренер чинил мне препятствия с восхождением, он, с одной стороны, демонстрировал высокую принципиальность, а, с другой, - по-свойски забрасывал меня такими поручениями, какие постороннему переводчику (из "Интуриста", например) дать постеснялся бы.
Так, когда после нашего второго тренировочного выхода я, вернувшись сверху, после обеда спала глубоким сном в своей палатке, начальник альпиниады настойчиво меня растолкал и сообщил, что у него есть для меня очередное дело. Не дав мне окончательно проснуться, он вывел меня на середину лагеря и объяснил, в чем это дело заключалось.
В центре лагеря на флагштоках были укреплены 14 флагов - по числу стран-участниц альпиниады, и в том числе флаг Непала. На мой взгляд, это был флаг как флаг - треугольник на белом фоне, но непалец - единственный представитель своей страны в альпиниаде - заявил, что флаг неправильный. Оказывается, настоящий непальский флаг имеет треугольную, а не прямоугольную форму; иначе говоря, треугольник должен был остаться, а все остальное было лишним.
Непалец этот кончил у нас медицинский институт и превосходно говорил по-русски (с типично московским произношением), так что спорить с ним было трудно. Овчинников вынужден был согласиться, что флаг следует привести в надлежащий вид, и, конечно, тут же решил, что я - первый кандидат на эту работу.
Когда мы с ним ни с того ни с сего начали спускать непальский флаг, со всех сторон к нам стали подбегать обеспокоенные альпинисты с вопросом, не случилось ли чего плохого с непальцем. Мы заверили их, что непалец жив-здоров, а флаг требует небольшого ремонта. После этого начальник альпиниады удалился, не обеспечив меня даже орудиями производства, поскольку, как он сказал, у каждой женщины ножницы и нитки должны быть под рукой. Ножниц у меня, разумеется, не было (и не припомню, чтобы когда-либо на восхождениях, хоть на скальных, хоть на ледовых, я орудовала ножницами), но Лючана дала мне крошечные ножницы из своего маникюрного прибора, и я кромсала ими плотный шелк, пока не набила мозоли на трех пальцах.
Затем мы с Лючаной одновременно с двух концов подшили теперь уже треугольный флаг, и я пошла доложить об исполнении. При этом я отдала Толе излишки - кусок белого шелка с дырой посредине, который он тут же вручил завхозу. Увидев, что мы сделали с казенным имуществом, завхоз лишился дара речи. Однако он быстро взял себя в руки и, не вникая в политические тонкости, высказал нам все, что он о нас думал. Тут уж оправдываться пришлось Овчинникову, а я была ни при чем.
Дальше история с непальским флагом разворачивалась так. Когда на штурм вершины пошли все задержавшиеся в лагере из-за непогоды иностранные группы, вместе с ними пошел и непальский альпинист, и он умолил А.Овчинникова разрешить ему взять с собой национальный флаг, чтобы тот вдохновлял его во время восхождения.
Отказать в такой просьбе, конечно, было трудно, и Толе пришлось согласиться, однако он поставил условие, чтобы непальский патриот не расставался с флагом не только на подъеме, но и на спуске, иными словами, чтобы он не вздумал оставить флаг на вершине. Разумеется, непалец оставил флаг на вершине, и невозможно его в этом упрекать, любой из нас на его месте поступил бы точно так же.
Однако то, что для нас выглядело естественным и даже благородным поступком, для материально ответственного завхоза имело совсем другой аспект. Когда к концу альпиниады начальство стало приводить в порядок бухгалтерию, оказалось, что по вполне уважительным причинам (непогода, спасательные работы и т.д.) в лагере отсутствует или повреждено довольно значительное количество снаряжения и другого имущества. Как и всегда в таких случаях, пришлось составлять акты. Когда дело дошло до непальского флага, А.Овчинников позвал меня, и я, наряду с двумя другими лжесвидетелями, с готовностью подтвердила своей подписью, что "во время непогоды сильным порывом ветра непальский флаг был разорван". В доказательство правдивости своих слов мы приложили к акту кусок белого шелка, который убедительно показывал, что сильный порыв ветра аккуратно вырвал из середины флага равнобедренный треугольник и оставил нам на память лишь то, что было по краям.
Однако это все были несложные вещи по сравнению с той задачей, которую мне пришлось решать накануне отъезда из лагеря. Жан Гэ и Лючана с таинственным видом завели меня в палатку, Лючана извлекла из рюкзака какой-то странный предмет вроде круглого чайника, но с несколькими носиками, и спросила, знаю ли я, что это. Я не знала, и она объяснила.
Оказалось, что по своему назначению этот сосуд был чем-то вроде "чаши дружбы". Когда альпинисты разных стран собираются вместе где-нибудь в Альпах или в Доломитах, они в знак дружбы пьют из такого сосуда. Питье готовится так: сначала варится кофе, затем к нему добавляются алкогольные напитки, какие есть под рукой (чем крепче, тем лучше), потом эта адская смесь поджигается, и все по очереди пьют.
Понятно, что это делается не всегда и не всюду, но такой торжественный ритуал существует, и итальянские альпинисты еще до отъезда на Памир решили, что в нашей альпиниаде, где соберутся восходители стольких стран, сколько ни в каких Альпах не увидишь, этот обычай будет как нельзя более кстати.
Кофе они захватили из дома, но спиртное рассчитывали купить на месте. В альпиниаде же торговля спирто-водочными изделиями не производилась. Я поняла, что важное мероприятие, призванное крепить интернациональную дружбу, висит на волоске и необходимо сделать все возможное, чтобы оно не сорвалась. Однако в лагере был "сухой закон", и задача казалась невыполнимой.
Как и всегда в затруднительных случаях, я направилась к польским альпинистам. У них был небольшой неприкосновенный запас, предназначенный для организации торжественного приема, и Петр Млотецкий без колебаний выдал мне из него бутылку "Выборовой".
Итальянцы бутылке обрадовались, но сказали, что этого мало, нужна, по крайней мере, еще одна. Я опять направилась к Петру, на этот раз для того, чтобы посоветоваться с ним, у кого из иностранных альпинистов в лагере могли быть подпольные запасы алкоголя. Петр подумал и сказал: "Иди к румынам. Мне кажется, у них должно быть".
Румын было всего двое, и одного из них - Мирчо я хорошо знала. Он говорил по-французски и часто захаживал к нашим французам. Можно было считать, что мы с ним в приятельских отношениях, поэтому, войдя в палатку, я без обиняков сказала: "Не может быть, чтобы у тебя не было какой-нибудь бутылки". "Бутылка была, - ухмыляясь, ответил Мирчо, - и не одна. Но мы все выпили. А тебе на что?".
Я объяснила, и он огорчился. Он никак не предполагал, что эта бутылка вина может кому-то понадобиться, и только накануне они с товарищем распили ее в честь успешного восхождения.
Итак, бутылки у него не было. Но зато он дал мне ценный совет. "Сходи к венграм, - сказал он. - Если у них была бутылка, то она цела".
Мне было ясно, что он имеет в виду. Из Венгрии в альпиниаду приехали два очень молодых и очень серьезных юноши. Они прибыли по рекомендации Венгерского коммунистического союза молодежи, и я сама относила радисту телеграмму, в которой они рапортовали, что успешно взошли на вершину. Конечно, этих молодых людей невозможно было представить себе пьющими, и если бы не совет Мирчо, мне бы и в голову не пришло к ним обратиться.
Венгерские альпинисты, по счастью, были на месте, у себя в палатке. Однако объясниться с ними оказалось значительно труднее, чем с Мирчо. Как и следовало ожидать, они предпочитали говорить по-венгерски, а для связи с внешним миром пользовались немецким языком. Но изложить сложную идею интернациональной вечеринки ни на одном из этих языков я не могла. А просто выкрикивать "шнапс", щелкая при этом себя пальцами по горлу, мне не хотелось. Помогло то, что у них нашелся венгерско-русский разговорник, и в конце концов мы объяснились. У них и впрямь оказалась бутылка какого-то ликера, захваченная в качестве сувенира. Подарить ее до тех пор случая не представилось, а о том, что ее можно выпить, они не догадывались. Они охотно отдали мне ликер, и я, спрятав его под курткой понезаметнее, чтобы не было впечатления, что я шатаюсь по лагерю с бутылкой, отправилась со своей добычей к Лючане.
В тот же вечер мы собрались в одной из столовых палаток, в которой находился лишь сколоченный из досок стол да такие же лавки. Она была рассчитана человек на двенадцать, но нас туда набилось, по крайней мере, вдвое больше. Справа от меня сидели французы, слева моими соседями были молодые альпинисты из ГДР.
Затея с "чашей дружбы" имела грандиозный успех. Сосуд передавался по кругу, и тот, кому он попадал в руки, имел право сделать лишь один глоток. Однако там собрались в основном молодые и здоровые парни, и некоторые ухитрялись делать такие глотки, что вся палатка издавала единодушный вопль. Смех стоял неумолкаемый. Я наблюдала, как веселятся мои партнеры по восхождению, и чувствовала, что мне жаль с ними расставаться. В горах мы нашли общий язык, а это бывает не всегда.
Особую признательность я испытывала к Жану: надо думать, он сыграл решающую роль при обсуждении вопроса о моем участии в группе, да притом именно он и тащил всю дорогу насквозь мокрую и тяжелую "памирку". Наш спор на пути к вершине нисколько не повлиял на наши дружеские отношения - наоборот, потом Жан даже поблагодарил меня, хотя это я должна была бы благодарить его: если бы не он и его товарищи, скорей всего в этот раз я не попала бы на вершину. Но, может, и я чем-то помогла им? В тех нелегких условиях мы все работали наверху честно, и это сделало наше восхождение возможным.