К сожалению, количество штампов «въезд» и «выезд» быстро сравнялось. Через год мне пришлось теперь уже въезжать в Новую Зеландию, на этот раз не имея с собой паспорта вообще.

Антарктида не стала менее суровой, чем была когда-то, и время от времени полярникам одной страны приходится помогать коллегам из другой. Много раз советские летчики спасали участников других экспедиций, но случилось несчастье и у нас. 2 января 1979 года в Молодежной, нашем антарктическом центре, при взлете потерпел аварию самолет Ил-14, раненых надо было срочно вывезти на Большую землю, и такой землей была Новая Зеландия. Я находился на американской базе Мак-Мёрдо, когда это случилось. Уже через несколько часов после того, как здесь была получена телеграмма с просьбой о помощи, на Молодежную вылетел тяжелый самолет. Я остался в радиоцентре Мак-Мёрдо, чтобы ликвидировать языковый барьер. Ведь начиная с вылета самолета из Мак-Мёрдо и до его возвращения поддерживалась непрерывная связь с Молодежной.

Первая телеграмма, которая через меня ушла в Молодежную сразу написанной по-русски, только латинскими буквами, была такого содержания:

«Из Мак-Мёрдо в Молодежную:

1. Самолет Геркулес С-130 с позывными икс дельта альфа ноль три вылетает в 2.00 Гринвича четвертого января со станции Мак-Мёрдо через Южный полюс на Молодежную.

2. Сообщите высоту вашей посадочной полосы над уровнем моря, ее длину, положение. Сообщите наличие авиатоплива и его тип.

3. Сообщите, какие повреждения у пострадавших и сколько их полетит в Мак-Мёрдо,

4. На борту нашего самолета будут находиться врач и два его помощника.

5. В качестве переводчика летит советский ученый Эдуард Лысаков.

6. Сообщайте каждый час авиапогоду,

7. Сообщите частоту и расположение вашего приводного маяка»...

Постоянно включенный телетайп лениво печатал время от времени какие-то бессвязные буквы и цифры. Это шла помеха. Потом вдруг он срывался на четкую и быструю очередь сообщения и снова замолкал. Я хватал широкую желтую ленту с абракадаброй русских слов, написанных латинскими буквами, делал перевод ее на нормальный русский — для себя, а потом на английский — для штаба операции по спасению. После этого часть телеграмм сразу передавалась на затерянный где-то в воздухе в тысячах километров от нас само-лет. Лететь ему до Молодежной предстояло около пяти тысяч километров.

Прямой контакт с Молодежной удалось установить, лишь когда он подлетел туда совсем близко. Самолет вылетел от нас утром, и только в десять вечера советский радист «Питер» (Петя, по-видимому) из Молодежной передал сообщение о том, что самолет ожидается там через 10 минут. Передал — и телетайп снова замолчал. Десять минут прошло, двадцать. Вокруг телетайпа собрались и летчики, и матерые командиры, и усталые девочки и мальчики в матросских формах — радисты. И, конечно же, пошли какие-то атмосферные разряды, помехи. Но вдруг телетайп, лениво печатавший какую-то чепуху из букв и цифр, снова четко, скороговоркой заговорил, как всегда неожиданно, быстро написал что-то и умолк. Я схватил ленту и сначала ничего не понял: буквы были латинские, но русские слова из них не складывались. А потом — дошло. На ломаном английском далекий русский Питер телеграфировал: «Самолет есть земля. Все хорошо».

Не переводя, я передал желтоватую полоску бумаги радисту, он — своим начальникам. Все мы радостно переглянулись. И мы пошли в соседнюю комнату пить кофе, и молоденький, щуплый, в очках парнишка, с которым мы просидели не вставая более двенадцати часов, американский матрос-радист, по имени Дан, сказал мне, улыбнувшись: «Вы знаете, сэр, ради одного сегодняшнего дня стоило завербоваться на флот. Я просто счастлив»...

Через час самолет начал свой долгий путь обратно. На борт он взял пятерых тяжело раненых полярников и нашего врача. Под утро стало известно, что состояние больных настолько тяжело, что самолет лишь дозаправится в Мак-Мёрдо, сменит экипаж и сразу полетит в Новую Зеландию «Ни за одного нельзя поручиться, что он долетит туда живым», — кончалась одна из телеграмм с борта самолета.

— Доктор Зотиков, не могли бы вы прервать свои работы здесь и отправиться с самолетом, чтобы помочь своим соотечественникам? Оказалось, что ваш врач не говорит по-английски, а из наших никто не говорит по-русски, — сказали мне под утро, за час до посадки самолета в Мак-Мёрдо.

— Конечно, могу, — ответил я, надел что попало из полярной одежды полегче, и стоявший уже наготове вертолет помчал меня на аэродром.

Когда самолет с ранеными на борту сел в аэропорту Данедина, я узнал Новую Зеландию еще с одной стороны: как страну, которая может полностью отбросить формальности, если того требуют обстоятельства. Самолет еще рулил по дорожке, когда пол в задней части его фюзеляжа начал медленно опускаться вниз, открывая широкий выход. В образовавшийся яркий просвет было видно, как в хвост самолету уже пристроилась вереница таких знакомых белых машин с черными крестами на бортах: карет скорой помощи. Как только самолет остановился — санитары взялись за дело, и через полминуты первая из машин, взвизгнув сиреной и вспыхнув мигающими огнями, уже рванулась в сторону, увозя двоих русских. Еще через минуту унеслась вторая машина, за ней — третья. Ни паспортов, ни деклараций: «Потом, потом...»

Я оказался в последней машине с двумя нашими ребятами: оба лежат на носилках бледные, безучастные. От аэропорта до госпиталя километров тридцать. Опять справа и слева мягкие, покрытые яркой сочной травой холмы, речушки с ивами по берегам, тучные стада овец и коров на склонах. И воздух, удивительно влажный и полный ароматов — после абсолютно сухого, стерильного, без запахов воздуха Антарктиды. И все источает полный покой, такой странный после всего, что осталось позади. Удивительно, как действует на человека такая обстановка. И мои раненые — оба еще час назад в состоянии, когда никто не мог поручиться, что они доживут до посадки, — вдруг открыли глаза и устало повернули головы к окнам. Блаженные улыбки забродили на их лицах. И благодарные глаза их говорили: они уже уверены теперь, что спасены, более того, почти здоровы. Один из них, который лишь недавно чуть дышал под капельницей, уже начал спрашивать и прикидывать, успеет ли он выздороветь, чтобы вернуться в Антарктиду до наступления зимы.

В госпитале все тоже пошло быстро. Сестры работали не только руками, но и улыбками, и лед напряжения последних дней у наших ребят таял, Они лежали уже каким-то образом умытые и прибранные, заново перебинтованные и упакованные в гипс. Они вообще уже не выглядели, как люди, находящиеся в опасности. Только один из них — бортрадист Гариб Узикаев — не приходил в себя, не открывал глаз. У него был открытый перелом костей черепа, тяжелая мозговая травма и, кроме этого, перелом многих ребер и других костей.

В аэропорту Данедин нас встречал первый советник советского посольства в Новой Зеландии Анатолий Ботов. На другой день сюда же прилетел и временный поверенный в делах Владимир Иванович Азарушкин. Они прилетели сделать так, чтобы лечение наших ребят шло нормально, и утрясти все необходимые формальности.

Каждое утро я и наш врач Лева Голубев, который прилетел из Молодежной с больными, начинали с посещения госпиталя, помогая врачам и сестрам в разговорах с русскими пациентами, Больные быстро шли на поправку, только Гарибу не становилось лучше. И все же он лежал такой чистенький, ухоженный, гладко каждый день выбритый. Сестры начали даже отпускать ему маленькие усики. Но главное, что меня при этом удивляло, — творческая изобретательность сестер. Например, подходит одна из них, Кристина, и просит меня наговорить на ее портативный магнитофон такие слова: «Гариб, проснитесь, проснитесь. Гариб, вы были больны, но сейчас выздоравливаете,.. Гариб, вы среди друзей, в госпитале Новой Зеландии... Гариб, если вы слышите — откройте глаза, если не можете, сожмите их сильно несколько раз... Гариб, Гариб, проснитесь»... «А потом, сэр, не знаете ли вы, какую музыку, какие песни любит больше всего больной? Мы хотим, чтобы у него всегда играла музыка, которая ему приятна»,..

У Гариба в довершение ко всем его бедам началось еще и воспаление легких, но Кристина не сдавалась. «Сэр, — говорила она мне, — научите меня произносить русские слова, которые мне нужны»...

И она старательно выговаривала за мной: «Открой глаза! Кашляй! Еще!»... Получалось так странно и трогательно: «Касляй! Ессо!,. Отклой гласа!»...