А вот еще один мой антарктический киви. Высокий, худой, застенчивый, похожий на Дон-Кихота. Зовут его Манфред Хокштейн. Он еще не очень хорошо говорит по-английски, так как лишь недавно переехал со своей семьей на постоянное жительство в Новую Зеландию из Западной Германии. Он обосновался в пригороде столицы и стал работать в геологической службе. По профессии он был физик, а здесь занялся геофизикой. Еще в Антарктиде мы понравились друг другу. Наверное, потому, что я иногда чувствовал себя одиноко и он тоже. Нам обоим еще не хватало знания языка и обычаев страны, с жителями которой мы общались.

Детство Манфреда прошло в маленьком городке под Мюнхеном и пришлось на конец войны. Пришли американцы, началась неразбериха, старые порядки рухнули, новые еще не родились.

— В дома приходили солдаты, изломанные поражением, отрешенные от всех домашних дел. Они доставали где-то бутылки шнапса или самогона, садились в кружок, напивались, а потом спорили и пели песни... — грустно рассказывал Манфред. — А потом снова и снова обсуждали ступени поражения... Истощенные, измученные годами одинокой тяжелой жизни женщины подходили к ним, уговаривали: «Ну, а работать-то на поле когда, герой?» Но обожженным войной бывшим солдатам было не до мирной жизни...

Жизнь была тяжелая, голодная, неопределенная. Манфред и его сверстники-ребятишки, пожалуй, меньше всего страдали от нес. Они научились прогуливать школу и целые дни проводили на рынке, обменивая у американских солдат домашние старинные безделушки на сигареты, ну а уж американские сигареты тогда были главной, не девальвируемой валютой... Манфред окончил школу, потом университет, женился. Но чувство неустроенности, опасности после войны осталось. И вот теперь он с женой и двумя дочерьми стал новозеландцем, работает в новозеландской антарктической программе геофизиком. Я был в его маленьком домике в пригороде Веллингтона. Уютный домик, маленький садик. Травяная площадка для игр детей. Встретили меня Манфред и Гретхен, Обе восторженные, рады показать, как хорошо наконец живут.

В гости, кроме меня, пришли две молодые женщины — учительницы, почти девочки. Ужин неожиданно удивил. Так много всего на столе: сосиски, колбасы, отварная картошка, чего только нет. Отвык я уже здесь от такого. В Новой Зеландии в понятие «гостеприимство» понятие «много хорошей еды» не включается. Девочки-учительницы смотрели на груды яств с удивлением.

— Знаешь, Манфред, — сказал я, — это ведь очень по-русски — встречать гостя богатым угощением, стараться как следует его накормить, — Манфред и его жена — оба вдруг рассмеялись умиленно, и Манфред сказал:

— Нет, Игорь, это теперь и наш обычай.

И он начал рассказывать девочкам-учительницам, что до войны у них в Германии этого не было.

— Но в конце войны и сразу после нее мы пережили очень голодные времена. Тогда в Мюнхене и окрестностях ели кошек, а за буханку хлеба могли даже убить. В это время и появился, а может возродился, этот обычай — угощать гостей огромным количеством всякой еды.

А в ответ я стал рассказывать Манфреду о том, как тяжело было нам — и в войну, и сразу после войны, стал рассказывать об ужасном неурожае 1946 года... И вдруг я увидел, как притихли девочки-учительницы, боясь спугнуть наш с Манфредом разговор — разговор представителей двух главных противников в той войне. «Победителя» и «побежденного». Конечно, разговор шел на дружеской ноте, но между слов сквозило: какая ужасная вещь — война...

Потом мы отошли, развеселились. Манфред играл на виолончели, и под ее аккомпанемент вся его семья пела немецкие песни, потом играли в крокет на кусочке лужайки, которой Манфред так гордился...

— Счастливого пути, Игорь, — говорил он мне, прощаясь. — Передай привет Европе. Я уже не вернусь туда. Я хочу остаться здесь навсегда, Я буду киви, и пусть мои дети тоже называют себя киви. Здесь так спокойно...

Да, если бы Манфред был в Крайстчерче, у меня не было бы никаких проблем.