В полярных экспедициях всегда наступает день, когда по радио, прерывая музыку, вдруг врывается привыкший к командам голос, объявляя: "Сегодня во столько-то часов от станции на Большую землю уходит последнее судно. Последние вертолеты к судну улетают тогда-то. Повторяю. Внимание всех, кто не остается на зимовку: последние вертолеты к судну, отправляющемуся на Большую землю..."

И хотя объявление только для отъезжающих, оно заставляет биться сердце у всех. Какая суматоха во всех помещениях, кают-компаниях! Как оказалось, много еще не сказано слов теми, кто остается, и теми, кто уезжает. И как много еще не дописано писем. И все люди на станции разделились в этот момент на две части. Одни торопливо стаскивают в кучу свои вещи, торопятся, чтобы вовремя оказаться на вертолетной площадке. Вторые, бросив все дела, примостившись у края столов, уставленных приборами, лихорадочно пишут последние письма, спрашивают друг у друга конверты, марки. А потом бегут на ту же вертолетную площадку проводить товарища или отдать последнее письмо.

И вот будто ураган налетел. Вздымая тучи снега, обдав ледяным ветром из-под вращающихся огромных лопастей, одна за другой садятся большие толстобрюхие "птицы". Открылись двери. Какие-то люди с большими, похожими на шары головами-шлемами на тоненьких шейках стали торопить, махать руками, и вот уже все отъезжающие со своими мешками и ящиками оказались в животах этих птиц. Снова быстро, с нарастающим до надсадности визгом завертелись лопасти, "птицы" затряслись, и опять вдруг поднялся ураганный ветер, заставив отвернуться, спрятать лицо. А когда звук удалился и ветер стих, все те немногие, кто остался на площадке, вдруг поняли: вот и началась зимовка. Это значит, что каждый, кого отныне ты где-нибудь встретишь, весь год будет с тобой. Никто не добавится, не убавится. И все вдруг с новым интересом посмотрели друг на друга и вокруг.

А вокруг было на что посмотреть. Один из краев вертолетной площадки, засыпанной темно-красными и черными кусками вулканических бомб и туфа, круто обрывался к берегу пролива Мак-Мердо, по которому ходила крупная зыбь. Противоположный берег представлял собой цепи возвышающихся друг над другом темных, покрытых на вершинах снегом и ледниками гор, четко выделявшихся на фоне светлой, лимонно-зеленоватой зари закатного неба. Это горы Виктории - часть Западной Антарктиды. Ну а расположенный рядом огромный конус вулкана Эребус - это было уже частью острова Росса, на котором и находилась американская антарктическая станция Мак-Мердо.

Вот так я начал свою вторую зимовку в Антарктиде, теперь в составе Американской антарктической экспедиции.

Как необычно пусто и тихо стало на улицах Мак-Мердо! И не удивительно. Ведь в летний сезон, пока сюда летали самолеты и ходили суда, здесь жило и работало до пяти тысяч человек: моряки, летчики, строители, водители тягачей и тракторов, ученые. Сейчас все они вдруг исчезли: уплыли, улетели домой. На зимовку нас осталось двести шестьдесят человек: около двухсот сорока матросов американского военно-морского флота, десять офицеров и одиннадцать научных сотрудников, из них десять американцев и один русский.

Как и полагается в начале зимовки, на другой день был большой праздничный вечер, банкет, на котором уже как-то по-другому, чем в предыдущие дни, все знакомились, приглядывались друг к другу, а еще через день началась работа, ради которой каждый остался здесь.

Моя работа в те первые дни зимовки заключалась в полетах на вертолете в различные интересные для меня места, для того чтобы выбрать наиболее важные точки наблюдений и измерений.

Ах как трудно было в эти первые дни! Мой английский был еще так плох, а говорить и понимать надо было так быстро и четко! Вот в вертолете раздалось характерное, равномерное "чавканье", хлюпанье лопастей, говорящее о том, что машина уже почти не летит вперед, а как бы зависла в воздухе.

- Игор, куда садиться? - радостно кричит пилот вертолета.

Куда садиться? Я и сам уже думал об этом. На карте все было так понятно, а здесь, "в поле", вдруг вылезло столько деталей рельефа. Куда же садиться? Куда? Наконец я выбрал место, но машина, хотя и зависла, все же летит вперед, делая круг над точкой на карте. Пока я, окая, акая, мыча и помогая себе одной рукой, кричу, объясняю летчикам, где "мое" место, оно уже уходит из поля обзора, и надо идти на второй круг.

- Скорее, Игор, скорее, думай быстро, этот проклятый сын греха (так они звали свой вертолет) выжжет весь свой газ (так в своей любви к сокращениям они называли бензин).

Ведь по-английски бензин - "газолин", а сокращенно конечно же просто "газ". Как все понятно, когда уже знаешь это. А машина все хлюпает лопастями в режиме зависа, выжигает ненавистный мне "газ".

Но в таком "учебном классе" английский учится быстро, и вот мы уже на земле, правда, не совсем там, где я хотел.

И снова гонка. Выгружаю необходимое мне оборудование, измеряю температуру или рою "шурф", чтобы взять образцы снега, или просто смотрю во все глаза на удивительные картины. Пытаюсь как бы раствориться, стать как бы частью ледника, чтобы представить, что бы я сделал на его месте в том или другом случае, как поступил бы. Тут помогает все: и руки, растопырив которые ты помогаешь себе представить свое сцепление с другими кусками льда, и голос, которым ты воспроизводишь звуки, какие бы издавал ледник, потрескивая на этом перегибе подледного ложа.

Со стороны это, наверное, выглядит смешно. Но я не боялся летчиков. Они тоже приверженцы языка жестов. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть, как один летчик объясняет другому какой-нибудь сложный маневр. Здесь у любого летчика вне зависимости от национальности идут в ход не только слова, но и руки, само туловище, даже выражение глаз. Летчики понимают, что за странный танец я иногда танцую, поэтому, когда остыв от экстаза, я возвращаюсь к машине, никто из них не смеется. Они относятся ко всему как к чему-то совершенно обычному.

Иногда кто-нибудь из членов экипажа бросал свою машину и уходил со мной, помогал мне, но это было редко. Иногда начальство выделяло в помощь мне какого-нибудь свободного от вахт и дел матроса-добровольца, но каждый раз это были уроженцы различных штатов - то из Оклахомы, то из Техаса или Мазори - по-нашему Миссури, да часто из самой их глухомани, и весь день уходил лишь на то, чтобы я научился понимать их странный местный диалект, а они - мой "английский русский". И я понял, что надо просить себе постоянного помощника. Такой помощник назывался здесь "полевой ассистент".

Я обратился с этой просьбой к руководителю научной группы станции Мак-Мердо Арту Дифризу.

В научных кругах с помощниками всегда сложно, но, к моему удивлению, Арт согласился сразу.